С АНГЕЛАМИ ЧЕРЕЗ ПРЕИСПОДНЮЮ
"Мы с Вацлавом Гавелом были на "ты" в 1968 году", - говорит чешский ученый, бывший разведчик и ученик Бжезинского, диссидент и жертва закона о люстрации доктор Карел Кэхэр
Владимир Малеванный
Карел Кэхэр (Koecher) родился в 1934 г. в Братиславе, вырос в Праге. Образование: английская спецшкола, французский лицей, физмат Карлова университета, киноинститут. В 1958 г. получил диплом физика. Работал на Чехословацком радио и телевидении, преподавал на факультете электротехники столичного Технического университета. В 1965 г. прошел курс спецподготовки в чехословацкой разведке (Первое управление Службы национальной безопасности МВД ЧССР), направлен в качестве разведчика-нелегала в США с задачей проникновения в ЦРУ. В 1969 г. окончил Русский институт Колумбийского университета в Нью-Йорке, в 1970 г. получил ученую степень доктора философии. За время учебы посещал семинар профессора Збигнева Бжезинского, а также был консультантом на радио "Свободная Европа". Позже привлекался к научным исследованиям в университетском Институте изучения коммунизма, которым руководил Бжезинский. Являлся ассистентом на кафедре Вагнер-колледжа (Нью-Йорк). Как специалист по международным отношениям в 1972 г. был принят на службу по контракту в Центральное разведуправление США, затем работал в ЦРУ консультантом. В конце 1984 г. был арестован по обвинению в шпионаже, а 11 февраля 1986 г. его вместе с женой Ганой (она не была обвиняемой) обменяли на советского заключенного Анатолия Щаранского. Вернувшись в Прагу, Кэхэр стал научным сотрудником в Институте прогнозирования Академии наук ЧССР. С 1990 г. на пенсии.
- Доктор Кэхэр, на Западе вас называют самым успешным, если не единственным, агентом-нелегалом из стран "восточного блока", проникшим в Центральное разведывательное управление США. Конкретно о вашей жизни и карьере мало что известно, кроме основных биографических данных, да и те в иностранных публикациях обычно искажаются. Как вы поступили на службу в чехословацкую разведку, будучи диссидентом?
- После Первой мировой войны мой отец служил кадровым офицером в Чехословацкой армии. Однако незадолго до моего рождения он ушел в отставку и потом работал в Министерстве почтовой службы. Я стал диссидентом еще в гимназии. В 1949 г. меня впервые арестовали - как члена подпольной антикоммунистической группы, но затем освободили, поскольку мне едва исполнилось 15 лет. Так попал в поле зрения госбезопасности. Учась на физмате Карлова университета, был замечен в организации студенческого протеста против исключения нескольких наших однокурсников за их якобы "антисоциалистические взгляды". Университет я все-таки окончил, а вот диплома киноинститута, где политические требования были намного жестче, так и не получил, несмотря на то что мой профессор обращался с просьбой к министру просвещения...
Именно мне пришла в голову мысль, чтобы разведка заинтересовалась моей персоной, а не наоборот. На работу нигде не берут, кроме как ночным сторожем. Загранпаспорт и визу для выезда из страны получить нельзя. Вот-вот обвинят в каком-нибудь еще преступлении против социализма и арестуют. Я был в этом убежден. А у меня был друг, который работал на госбезопасность и знал каких-то людей из разведки. Я попросил его при случае упомянуть там мою фамилию, а затем предложить меня для выполнения разведывательной миссии за рубежом, несмотря на мои конфликты с режимом. Это сработало. Мой друг предложил им свое поручительство. Люди из Первого управления службы госбезопасности вошли со мной в контакт и спустя некоторое время предложили задание в США. До сих пор помню тот разговор. "Карел, - говорит офицер, - мы хотим, чтобы ты поехал с разведывательной миссией в Соединенные Штаты. Ты согласен?" - "А что мне нужно будет делать?" - в свою очередь, поинтересовался я. - "Твоя цель - проникнуть в ЦРУ". - "Но как это сделать?" - "Ну, товарищ, это твои проблемы".
- Они что, шутили с вами?
- По сей день мне неизвестно, была ли это наивность с их стороны или, наоборот, какая-то дьявольская прозорливость. Если уж выбирать одно из двух, я скорее поверю в то, что говорили они со знанием дела. В конце концов так и вышло. Мое согласие было вполне искренним, хотя, случись это на пару лет раньше, я бы и представить не мог, что захочу добровольно принять такое предложение. По правде сказать, когда я просил друга помочь мне, думал только об одном: как их обмануть, чтобы они поверили моему желанию на них работать, направили на Запад, а уж там я перейду к противнику и попрошу политического убежища.
- Но вы, судя по всему, так не поступили. Изменились обстоятельства?
- Были две главные причины, которые заставили меня изменить намерения. Во-первых, в рамках знакомства с основами разведработы мне предложили помочь чехословацкой контрразведке в нескольких операциях против агентов иностранных спецслужб, главным образом американских. Это было прозрением. Попросту говоря, я воочию убедился, что американцы преследуют только собственные цели. И что у них и у нас - разные, не совпадающие в принципе национальные интересы.
Во-вторых, мои взгляды заметно изменились после знакомства с офицерами разведки и контрразведки. Я ожидал встретить догматических защитников тоталитарной политики, сторонников незаконных методов и нарушителей гражданских прав. А увидел глубоко порядочных людей, прекрасно осознающих недостатки коммунистического правительства. Для них развитие демократических реформ являлось столь же патриотическим делом, как и их борьба с иностранной агентурой.
- Вы проходили обучение в чехословацкой разведке?
- Перед тем как уехать вместе с женой в Австрию в сентябре 1965 года, где мы запросили и успешно получили американскую иммиграционную визу, я прошел специальную подготовку, изучив некоторые основные методы разведработы, такие, как тайнопись, использование одноразовых шифровальных блокнотов и тайников, фотографирование документов, прием радиосообщений на азбуке Морзе. Более тщательная подготовка касалась выявления наружного наблюдения, пешего и мобильного. Как впоследствии выяснилось, именно методика, навыки определения слежки пригодились мне больше всего. Моя связь с пражским Центром поддерживалась, за редким исключением, посредством личных встреч с сотрудником разведки, часто за пределами США, а также путем моментальных контактов. Пригодились и навыки психологической подготовки для прохождения тестирования на "детекторе лжи". Спустя 19 лет в ФБР мне не поверили, когда я рассказал им, что освоил полиграф за два часа. По сей день в некоторых американских книгах утверждается, что я сумел победить могучий американский "детектор лжи" по той причине, что мои мозги долго и тщательно "промывали" эксперты КГБ.
- Вам помогла попасть в Лэнгли ваша разведподготовка или диссидентский "стаж"?
- Не думаю, что мое обучение в разведке Чехословакии открыло мне двери в ЦРУ. Конечно, если не считать навыков прохождения теста на "детекторе лжи". Прежде всего помогли изучение американского образа мышления, знание менталитета "ведущей нации на планете", каковыми сознательно или неосознанно считают себя многие американцы, граждане "страны равных возможностей"... Если я сумел попасть в один из элитных университетов, стать там одним из лучших студентов, занимающихся проблемами коммунизма и политики Советского Союза, а вскоре и подкрепить это докторской степенью, то у меня, несомненно, есть прекрасный шанс получить любую работу в любой интересной мне сфере деятельности, включая ЦРУ. Такова, по сути, формула успеха. Именно так все и было, если говорить обо мне.
- То есть у вас процесс натурализации шел по формуле успеха? Сколько времени на это потребовалось?
- Гражданство США я получил без каких-либо проблем в 1971 году. По истечении обязательных пяти лет проживания в стране подал заявку, прошел собеседование и был утвержден. Безусловно, этому значительно помогло то, что у меня уже имелась ученая степень доктора Колумбийского университета и что я прежде работал консультантом на радио "Свободная Европа" в Нью-Йорке.
- Как вы познакомились с профессором Бжезинским? Для этого вы использовали чьи-нибудь рекомендации?
- Никто не давал мне никаких рекомендаций, которые бы свели меня со Збигневом Бжезинским. Я сам добился того, чтобы наряду с изучением философии в Колумбийском университете меня допустили к занятиям в университетском Русском институте - задача не из простых, поскольку туда принимали ежегодно лишь десять студентов.
- Каких специалистов там готовили?
- Институт готовил экспертов по России. Начальная программа включала курс лекций "Динамика советской политики", который в течение двух семестров читал Бжезинский для двухсот студентов, главным образом международников... Я постарался стать его "лучшим учеником" в обоих семестрах и добился этого, получив возможность посещать его "элитные семинары" по советским проблемам. И там опять был признан лучшим, написав студенческую работу по международным отношениям. Когда я заканчивал диссертацию, Бжезинский предложил мне должность в руководимом им небольшом, но престижном Институте изучения проблем коммунизма при Колумбийском университете. Таким образом, двери для меня были открыты.
- Збигнев Бжезинский, ваш бывший научный руководитель и в известном смысле ведущий наставник, до сих пор заметен как влиятельная политическая фигура в США. Как бы вы оценили феномен его личности?
- Проницательный взгляд Бжезинского на механизмы власти и удовольствие, с которым он разоблачает грубую целесообразность политических решений, прикрываемых возвышенными мотивами, не раз давали мне повод воспринимать его в качестве современного Макиавелли. Эти же особенности позволяют ему быть великолепным, вызывающим интерес преподавателем политической науки. Но в то же время каждому знающему Бжезинского понятно, что для него недостаточно одних лавров Макиавелли наших дней - он стремится предстать как в макиавеллиевском качестве, так и в образе Принца, даже если это роль серого кардинала, которую он играет при администрации Клинтона.
Бжезинский обладает быстрым мышлением, поистине виртуозными речевыми навыками, ораторскими способностями. Когда он о чем-либо заводит разговор, то осыпает своих слушателей таким фейерверком идей, таким каскадом выразительных, образных формулировок, что слушатели в большинстве своем, как я подозреваю, гонят прочь мысль, что идеи не столь блестящи, какими их преподносит оратор. Поэтому-то они склонны не замечать, когда он переходит грань между аналитическими выводами и идеологическими воззрениями. А переходит он часто, поскольку является в равной мере идеологом и аналитиком. Я имею в виду, конечно, идеологию американского превосходства.
- В чем заключалась ваша работа в ЦРУ и когда она началась?
- В начале 1972 года мне предложили работать на ЦРУ. Первые три года я был служащим по контракту в подразделении, которое называлось СКРИН (SCREEN). Оно входило в состав отдела Советского Союза и стран Восточной Европы (СВЕ) Оперативного директората ЦРУ. Этот отдел занимался разведоперациями против СССР и его восточно-европейских союзников, причем не только на их территории, но и по всему миру. В дополнение к сбору разведывательной информации и вербовке агентов там проводились "активные мероприятия" - прежде всего это распространение дезинформации и субсидирование враждебной пропаганды, а также поддержка эмигрантских организаций.
СКРИН был расформирован после моего ареста в 1984 году. Тем не менее полагаю, что подобного рода деятельность велась потом иным подразделением ЦРУ, с другим названием.
- Вы проходили специальную подготовку в американской разведке, как ранее это было в ЧССР? Кстати, какие у вас имелись псевдонимы, кодовые имена?
- В чехословацкой разведке меня звали Рино. ЦРУ присвоило мне псевдоним-фамилию Малказян. Их псевдонимы зачастую выбирались по компьютерной программе из телефонного справочника Манхэттена. А в подразделении СКРИН моя работа началась сразу без всякой подготовки.
- Приходилось ли работать в других подразделениях ЦРУ? Как Центр в Праге оценивал вашу деятельность в Америке?
- Информация, которую я получал в СКРИНе, считалась полезной, но мне хотелось получить доступ к материалам, имевшим, насколько это возможно, большую ценность для национальных интересов социалистических стран. Поэтому все время интересовался в ЦРУ более важной для меня работой. Наконец в 1975-м мне предложили заманчивую должность по контракту - специалиста-исследователя в элитном подразделении Директората аналитической информации, которое скорее походило на солидный академический научно-исследовательский институт. Это подразделение - Отдел политических исследований (Office of Political Research), возглавляемый Коллиганом, обрабатывал совершенно секретные материалы и обладал значительным влиянием.
Там вырабатывались научные аналитические документы, оценки, политические рекомендации, которые рассылались высшим государственным лицам Соединенных Штатов, включая Белый дом и конгресс. Контракт не предусматривал моего постоянного присутствия в Лэнгли, где находился этот отдел, хотя, конечно, знакомиться с документами под грифом "совершенно секретно" я мог только там. Поэтому у меня была возможность свободно писать научные статьи в любом месте. И я переехал в Нью-Йорк, где мои контакты с чехословацкой разведкой стали бы гораздо более безопасными. Кроме того, пребывание в Нью-Йорке сделало бы меня социально привлекательнее для контактов в ЦРУ, благодаря которым я надеялся получать необходимую информацию. С важными источниками можно было бы устраивать встречи во время их поездок в Нью-Йорк. Одним словом, перспективы неплохие...
- Наверное, вас хотели наградить?
- События приняли совсем другой оборот. Осенью 1976 года Центр предложил мне тайно прибыть в Прагу под предлогом консультаций. Когда мы с женой Ганой - кстати, она хотя и знала о моей деятельности, но не имела представления о конкретных деталях - прибыли на место, начальник разведки генерал Гладик вначале довольно высоко оценил мою работу. Затем попросил меня встретиться с генералом КГБ, который консультировал чехословацкую службу безопасности. Этим консультантом был Олег Калугин. Мы встретились на вилле в окрестностях Праги. Калугина интересовали сведения об Александре Огороднике, советском дипломате, которого ЦРУ ранее, в 1974-м, планировало завербовать, когда тот работал в Боготе, столице Колумбии. О чем я тогда же сообщил Центру и рекомендовал передать в Москву - чтобы Огородника отозвали из Колумбии, поскольку его жизни угрожает опасность. Позже я узнал, что летом 1977 года его арестовали в Москве по обвинению в шпионаже и он на допросе, согласно официальным публикациям, отравился ядом. В 1984-м, когда я находился в американской тюрьме, ФБР и ЦРУ стали обвинять меня в аресте Огородника и в его самоубийстве. Эти обвинения повторяют до сих пор...
Калугин расспрашивал меня, действительно ли я уверен, что Огородник является честным советским гражданином. Он также интересовался людьми, которые работали со мной в подразделении ЦРУ. Но тогда я уже не был сотрудником СКРИНа, поэтому не мог ответить на все его вопросы. На следующий день после общения с Калугиным один из офицеров нашей разведки сказал мне, что по приказу генерала Гладика мне не следует возвращаться в США, а нужно остаться и через два дня выступить на пресс-конференции. Там я должен разоблачить деятельность ЦРУ, направленную на дестабилизацию положения в социалистической Чехословакии, а также объявить чешских диссидентов в целом, а Вацлава Гавела в особенности, агентами американской разведки.
- Имелись такие факты?
- Даже если бы эти обвинения имели серьезные основания, я бы все равно никоим образом не стал бы в этом участвовать. Во-первых, прекращение моей разведывательной деятельности в США в тот самый момент, когда мне удалось занять выгодные позиции в ЦРУ, явно противоречило не только национальным интересам Чехословакии, но и жизненно важным интересам всего социалистического блока. Во-вторых, использование службы внешней разведки во внутренней политике несовместимо с профессиональными задачами, которые решает разведка. Исходя из этих соображений, я настоял на своем мнении, но пользы это не принесло. Как узнал впоследствии, решение заставить меня остаться в ЧССР и использовать в целях грубой пропаганды явилось последствием брошенного Калугиным обвинения, что я, по его мнению, американский агент. В итоге чехословацкая разведка позволила нам с женой вернуться в США, уведомив меня, что прекращает со мной контакты. Потребовалось целых пять лет, прежде чем пражский Центр заключил, что мой отказ в 1976 году был полностью обоснованным, и отменил прежнее решение. Связь между нами восстановилась.
- Какие результаты это принесло, узнали ли о них спецслужбы США? И что явилось причиной вашего ареста?
- Вернувшись к активной разведывательной работе в начале 1981 года, я сосредоточил внимание на сборе информации по проблеме внезапного ракетно-ядерного нападения. Речь шла о подготовке в США планов неожиданного "первого удара" ("first strike") по СССР, а свидетельством этому являлись полученные мною данные. В 1983 году мне удалось достать документ, подтверждающий реальность этих замыслов. Не стану уточнять детали, поскольку официально тем событиям еще не дана достоверная оценка.
Из обстоятельств моего ареста в ноябре 84-го следовало, что меня выдали. Я вначале заподозрил в предательстве двоих - Калугина и Яна Филу, офицера пражского Центра, который поддерживал со мной связь после 1981 года. Но впоследствии стало ясно: это не Фила, поскольку следователи ФБР и ЦРУ, как показал ход допросов, знали о моей работе на разведку ЧССР до 1976 года. Были и другие причины подозревать скорее Калугина, чем Филу.
- Что вы пережили, будучи в заключении? Где вас содержали?
- Я находился в самом охраняемом секторе федеральной тюрьмы на Манхэттене все 14 месяцев пребывания под стражей. Это нью-йоркский центр предварительного заключения - Municipal Correction Center. Наибольшее испытание, пожалуй, за все время пребывания там - нападение на меня одного из заключенных, вооруженного ножом. Весьма темная история. Во-первых, мне постоянно подсаживали буйных или опасных сокамерников - например, героинового наркомана, других арестантов, склонных к непредсказуемым действиям. Однажды в соседней камере оказался парень, убивший охранника в другой тюрьме, где он также сидел за убийство. От него постоянно доносились угрозы в мой адрес - на глазах у охранников, которые этого как бы не замечали. И вот как-то раз, улучив момент, он вдруг бросился на меня с половинкой ножниц. Я бы наверняка был убит, зарезан насмерть, если бы другой арестованный не отнял у него холодное оружие в прыжке...
- Кто этот смельчак?
- Моим спасителем оказался Сэнди Александер, тогдашний всеамериканский президент знаменитого мотоциклетного клуба "Ангелы преисподней" ("Hell"s Angels"). Сэнди, с которым я подружился за месяцы, что мы находились в тюрьме, не только отобрал у нападавшего оружие, но и заявил, что с этого момента я пользуюсь его защитой и никто не смеет меня тронуть. Так и было, поскольку все заключенные уважали лидера "Ангелов" и его слово было для них законом.
Инцидент этот имел любопытное продолжение. После моего освобождения Сэнди, с которым я поддерживал контакт, очень гордился, что спас жизнь знаменитому шпиону. Отбыв свой срок, где-то в 1995 году он решил написать автобиографию и включил туда данный эпизод. Он провел расследование, наняв частного детектива и попросив его получить документы, имеющие отношение к тому происшествию, но результат был неожиданным. В тюремных архивах за тот период никаких упоминаний о личности нападавшего не обнаружилось.
- Что предшествовало вашему освобождению?
- После покушения на мою жизнь стало ясно, что рано или поздно меня ликвидируют физически, если не удастся побыстрее выбраться. В тот период шла громкая кампания за освобождение Анатолия Щаранского, и я вдруг подумал: если свободу Щаранскому предоставить в обмен на мое освобождение, то американцы не смогут отказаться, даже если захотят. Им будет политически рискованно сказать "нет". Через своего адвоката я передал в Прагу записку, где объяснил ситуацию. На гонорары моим и Ганиным адвокатам ушло 217 тысяч долларов - все наши тогдашние сбережения, которые чехословацкая разведка нам так и не возместила. Замечу, что Гану не обвиняли в шпионаже против США, ее арестовали вместе со мной как свидетеля, но она отказалась давать показания против меня и после нескольких апелляций через четыре месяца была освобождена...
О дате обмена я узнал за две недели от Вольфганга Фогеля, немецкого адвоката, известного тем, что он уже имел опыт подобных обменов - включая тот знаменитый сюжет с полковником Абелем и американским пилотом Пауэрсом, которых обменяли на том самом мосту между Берлином и Потсдамом, куда направляли меня с Ганой. Это было спасение. Я был счастлив.
- Вы виделись с Анатолием Щаранским?
- Конечно, я его увидел, шагавшего по Глиниккер-брюкке с потсдамской стороны в окружении нескольких человек в штатском. Остановившись перед линией границы посреди моста, Щаранский засмеялся и, высоко поднимая ноги, пересек черту, словно преодолевал барьер. Там его радушно приветствовал посол США в Западной Германии. Это была первая и единственная моя встреча с Щаранским. Сразу вслед за этим Гане сказали, что она может идти, а затем оперативный агент ФБР Ховард Сафир - тот, который сейчас возглавляет всю полицию Нью-Йорка, - освободил меня от наручников, и мы с Ганой оказались в "Мерседесе" Фогеля. В Потсдаме нас ждали друзья, включая заместителя начальника службы национальной безопасности Чехословакии. Встречу отметили шампанским, а затем на самолете министра внутренних дел вылетели в Злату Прагу.
- Возвращались, словно спасенный "ангелами" из ада? Или Америка осталась для вас такой же, как и за 20 лет до этого?
- Если не брать в расчет американскую политику и шпионские интриги, а вспоминать о повседневном общении и нашей жизни среди американцев, могу сказать, что это было словно чудесное и радостное приключение. Когда я ехал в США, я не ожидал увидеть там рай на земле, скорее опасался общества, лишенного сострадания, где, как говорится, волки поедают волков. К счастью, не в тех местах, где я побывал. Мне нравились университеты и колледжи, где я учился, а затем преподавал, где любые авторитеты подвергались сомнению и в спорах рождалась истина. И я повстречал немало людей, умеющих сострадать и понимать ближнего. В Америке нам с Ганой довелось найти таких друзей, которые не отвернулись от нас, когда узнали, что в холодной войне были нашими противниками... Иной, конечно, оказалась дорога назад. Да, можно сказать, что я вернулся, пройдя через преисподнюю, в рай личной свободы и человеческого достоинства.
- Считаете ли вы успешной свою разведывательную миссию?
- Да, она удалась в том плане, что содействовала ограничению притязаний американцев и поддержанию равновесия сил, которое совершенно необходимо для сохранения мира.
- На вас отразился закон о люстрации? Действует ли он сейчас?
- Закон этот остается в силе, и по нему, например, всем бывшим сотрудникам внешней разведки не разрешается занимать должности в системе государственной службы, а также преподавать - от места доцента и выше. На практике тем не менее "презумпция виновности", из которой исходит этот закон, лишила меня возможности хотя бы немного читать лекции. Я дважды, но безуспешно пытался найти себе применение - на факультете социальных наук и на философском... В юности я был диссидентом и сегодня намерен также решительно отстаивать права человека - не только мои, но и всех бывших чехословацких разведчиков, людей, достойных уважения, патриотов и профессионалов.
- Как проявляется в Чехии американское влияние?
- Наглядный тому пример - переезд всех служб радио "Свободная Европа" из Мюнхена в Прагу, где РСЕ бесплатно пользуется современным зданием, которое раньше занимал федеральный парламент. Когда на этом радио решили усилить вещание за счет пропагандистских передач, враждебно настроенных к правительствам Ирана и Ирака, то автоматически получили разрешение. Несмотря на протесты общественности, без учета того ущерба, который наносит подобная деятельность нашим отношениям с этими двумя странами, особенно с Ираном. Схожим образом несколько месяцев назад одной крупной чешской компании запретили сделку, по которой в Иран поставлялось оборудование для атомной электростанции, хотя контракт уже был подписан. Речь идет о водоохладительных системах, продукции явно не стратегического назначения. Чешской фирме частично возместили убытки от несостоявшейся сделки - конечно, из чешского бюджета.
- Сообщалось, что президент Чехии всерьез рассматривает кандидатуру госсекретаря США Олбрайт в качестве кандидата на следующих выборах. Насколько велики у нее шансы?
- На мой взгляд, Мадлен Олбрайт вряд ли станет преемницей Гавела. Не только она, но и любой другой кандидат, разделяющий концепцию Гавела относительно института президентства. Предлагая кандидатуру Олбрайт, он понадеялся на магию своей большой популярности, но ошибся. Идея, правда, всерьез обсуждалась в прессе, создавая за рубежами Чехии неверное представление, что наши парламентарии столь же серьезно воспримут фантазию о некоей матери-заступнице. Чехам нет особой нужды, чтобы кто-то лучше разглядел их на карте мира. Мы и так уже заметны.
- Вы знакомы с Гавелом?
- Это интересная история. Мы с Вацлавом Гавелом были на "ты" в 1968 году, но с тех пор наши пути не пересекались. Я знаю его с 60-х благодаря общим друзьям. Думаю, это поверхностное знакомство обернулось для него удачей, когда в 1964-м он получил приглашение на премьеру своей пьесы "Вечеринка в саду" в Западном Берлине и обратился за выездной визой. Его дядя, проживавший в Мюнхене, был известен своими контактами с западногерманской разведкой БНД, и возникли сомнения, стоит ли разрешить Вацлаву съездить на Запад. Офицер контрразведки капитан Гвоздек, который должен был принять решение, объяснил ситуацию мне и спросил, знаю ли я этого молодого драматурга. Желая помочь Гавелу посетить Западный Берлин, я высказал уверенность, что он не станет использовать подвернувшуюся возможность для участия в какой-либо враждебной акции против Чехословакии. По просьбе Гвоздека я письменно поручился за Вацлава Гавела, оформив документ, как агентурный отчет для контрразведки, и подписался своим кодовым именем: Педро. Вскоре Гавел получил визу и поехал в Западный Берлин.
Четыре года спустя я увидел Гавела на одной из вечеринок в Нью-Йорке, которую в его честь устроил редактор местной студии РСЕ. "Пражская весна" была на подъеме, а Гавел только что развернул кампанию по созданию оппозиционной партии. Весьма обеспокоившись, что подобного рода ускорение реформаторских требований может вызвать эскалацию конфликта между Прагой и Москвой, я воспользовался ситуацией, чтобы поделиться своими опасениями с Гавелом. Дословно помню тот разговор, в котором, учитывая тогдашнее развитие событий, нет ничего удивительного или неожиданного:
- Вашек, - говорю я Вацлаву, используя уменьшительный вариант его имени, - ты ведь приглашаешь русские танки в Прагу!
- Э, ладно, - ответил Гавел, махнув рукой, - мы должны проучить русских...
Рядом стояла моя жена Гана, и мы втроем держали бокалы с белым вином. Вашек осушил свой, стал перед Ганой на колени и воскликнул:
