Вязнут танки —
снова пробка.
Над шоссе — неравный бой:
легких «чаек» рокот робкий,
«мессершмиттов» властный вой.
Где-то лопаются шины —
в небе белые клубки.
Кувыркаются машины,
как от спичек коробки.
Я лежу в канавке мелкой.
Поле выжжено дотла.
Я цепляю полной меркой
из солдатского котла.
Не война — цыганский табор,
баба воет на возу.
Я лежу
и грязный сахар
не от голода грызу.
1941
БАЛЛАДА О БЕГСТВЕ
(По воспоминаниям о 1941-м)
Я видел:
он бежал — спасал себя.
Конечно, у него была семья.
И жизнь — одна.
И где-то тоже — мама
И мало сил. И подкрепленья нет.
И он бросал
сначала из карманов
все, что мешало. Вынул пистолет,
взглянул в зрачок, вздохнул —
и тоже бросил.
Потом — шинель,
как будто ветром осень
его раздела.
Скинул сапоги —
бежал в носках.
А сзади шли враги —
спокойные, во ржи мелькали каски.
А было мне тогда семнадцать лет.
В одном кармане — партизанский паспорт
В другом кармане — воинский билет.
И пистолет —
достался от него.
Он — выдохся.
А я ушел от бедствий
лишь потому, что в этом первом бегстве
как и в других, не бросил
ничего...
1944
БАЛЛАДА О РАССТРЕЛЯННОМ СЕРДЦЕ
Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал,
Спущу курок — и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад — по фашистам,
как танк — железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне — ни бога, ни креста:
— Убей его! —
И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дурм свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ — во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт
и скорым — к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
— Подайте сердца,
Мне хоть малость? —
ударюсь лбом.
Но скажут мне:
— Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца — в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
— Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду.—
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
— Подайте сердца! — стукну в сенцы.
— Подайте сердца! — крикну в дверь,
— Поймите! Человек без сердца —
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
— Какой уж есть, таким живи.—
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
— Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
1944
«ТТ»
На перроне — чет и нечет:
Сортируют наугад,
— Здесь от триппера не лечат, —
Нам ответствует комбат, —
Полк запасный не санбат:
Поворачивай в штафбат!
Снова лепимся в вагоны,
Материмся сгоряча.
Отрывают нам погоны
Прямо с мясом от плеча.
Мы не армия, мы банда,
Мы плевали на санбат.
А Германия, как баба,
Дразнит задницей солдат.
А погоны — муть и липа —
Мы у фрица не в долгу:
Мы несем трофейный триппер
Прямо в логово врагу.
1943
* * *
Девчонка парикмахершей работала,
Девчонку изнасиловала рота:
ей в рот портянки потные совали,
ласкали непечатными словами,
сорвали гимнастерку с красной ленточкой:
была девчонка ранена в бою.
Девчонку мы в полку прозвали «деточкой» —
невенчанную женщину мою.
Не для стихов дела такого рода —
девчонку изнасиловала рота.
Мы женщину забыли в отступлении.
В пяти верстах догнала злая весть.
Хоть в петлю лезь —
не будет подкрепления.
Полсотни душ —
был полк разбитый весь.
Бежали мы.
Летели мы над верстами.
В село ворвались сомкнутыми горстками.
Нет — кулаками, быстрыми и жесткими!
Не биться и не меряться — карать!
И где-то бабы всхлипывали:
«Господи! Откуда эта праведная рать?!»
Колесный гул.
Разрывы. Вопли. Громы.
Я штык согнул и растерял патроны.
Добили мы их в рытвине, за баней,
хватали у своих из-под руки.
Я этими вот белыми зубами
откусывал, как репы, кадыки.
Девчонка задремала под шинелью.
А мы, глотнув трофейного вина,
сидели, охраняли, не шумели,
как будто что-то слышала она.
Был вымыт пол,
блиндаж украшен, убран,
как будто что-то видела она.
За эту операцию под утро
прислали нам из штаба ордена.
Мы их зарыли в холмик,
вместе с нею,
ушли вперед в Литовские края.
Чем дальше в жизнь,
тем чище и яснее,
невенчанная женщина моя...
