<Стр. 56>
К чести актерской братии, нужно сказать, что она в это время отдавала очень много сил и времени сбору денег в пользу раненых и инвалидов войны. Концерты и спектакли, в которых артисты выступали бесплатно, не прекращались и давались по очень разнообразным программам.
Много выступал в лазаретах в благотворительных концертах и я. Нередко приходилось выезжать в окрестности, иногда довольно далеко. В памяти остался и один в известной мере «специфический» выезд в Ревель (ныне Таллин) на концерт в пользу инвалидов войны, который устраивала прима-балерина Мариинского театра, бывшая одно время любовницей царя, Матильда Феликсовна Кшесинская, пользовавшаяся в театре неограниченным влиянием.
9 февраля 1915 года она устраивала грандиозный концерт в Ревеле. Для исполнителей, ввиду высокого положения Кшесинской, был дан отдельный поезд из четырех пульмановских вагонов. Кроме артистов «белой кости», то есть императорских, были приглашены В. И. Павловская-Боровик и я для исполнения двух сцен из опоры Массне «Таис» и нескольких вокальных номеров.
Приехали мы в Ревель утром, нас повозили по городу, затем у генерала-коменданта был устроен завтрак, после которого артист Мариинского театра Г. А. Боссе повел меня побеседовать с Кшесинской в ее салон-вагоне.
Знаменитую балерину мы застали в очень скромном платье за штопаньем балетных туфель, хотя тут же сидела ее портниха и листала «Журнал для всех». Матильда Феликсовна была очень любезна, заверила нас, что собственноручно заштопанные туфельки — это залог успеха. Л когда в салон вошел дирижер Лачинов, ходивший куда-то за военными новостями, завела разговор на тему о неудачах армии. Вспомнила разгром армии Рененкампфа под Кенигсбергом и со злобой в голосе добавила:
— Больно много немцев у нас осталось на высоких постах. Напрасно мы им всем верим.
На обратном пути, когда мы поздно засиделись в вагоне с организатором нашего концерта (тоже человеком с немецкой фамилией), я поинтересовался материальными результатами поездки. И выяснил, что стоимость отдельного поезда, оплата некоторых артистов и прочие расходы съели почти всю выручку.
<Стр. 57>
— Зачем же было затевать такое предприятие? — спросил я.
— Для подъема духа города-крепости,— ответил мне собеседник.
* * *
В начале войны в армию было мобилизовано много артистов и других деятелей театра. Никаких льгот им не предоставляли. Печать во главе с А. М. Горьким протестовала против отправки театральных деятелей на фронт, справедливо требуя беречь не такие уж многочисленные кадры деятелей культуры. Уже в сентябре 1914 года правительство спохватилось, что закрытие театров может вызвать уныние в народе, и решило, мобилизуя артистов, направлять их в те части войск, которые служили базой для пополнений и переформирований. Артисты получали военную форму, проходили какие-то начальные этапы военного обучения, но отпускались в театры на репетиции и спектакли. Многие вообще жили дома и отбывали военную службу только выступлениями в казармах или лазаретах. На певцов была возложена дополнительная обязанность исполнять в положенные дни церковных служб религиозные песнопения.
Любопытно сложилась моя судьба в это время. Когда я был мобилизован, меня, как и других артистов Театра музыкальной драмы, направили в 11-й лейб-гвардии Финляндский полк. Однако полковой священник наотрез отказался зачислить меня в певческую команду. Самый факт моего согласия исполнять православные молитвы, не меняя своего вероисповедания, доказывал, как он утверждал, что я даже не иноверец, а просто безбожник.
С жалобой на свое положение я поехал к начальнику канцелярии Николая II гофмейстеру А. С. Танееву (однофамильцу автора «Орестеи»).
Александр Сергеевич Танеев тоже был композитором. Его опера «Метель» была поставлена на Мариинской сцене, а какие-то балеты — в Народном доме и еще где-то.
За год до этого у меня была к нему просьба, и я, по совету А. К. Глазунова, поехал в канцелярию и записался на очередной прием. Когда я вернулся оттуда, мать рассказала мне, что звонил какой-то Танеев и был недоволен, что я не дал ему знать о своем приезде. Я был немало удивлен тем, что такой важный сановник сам мне позвонил, но буквально не успел снять пальто, как
<Стр. 58>
раздался телефонный звонок. Я снял трубку и, сказав «алло», услышал в ответ, как старческий голос копирует мое исполнение знаменитой серенады из второго акта «Мастеров пения». Мне показалось, что это дурачится мой приятель И. В. Иванцов, и я нетерпеливо воскликнул:
— Брось дурачиться, Ваня, дело говори, — но в ответ услышал:
— Это говорит не Ваня, это Танеев. Вы ко мне заезжали? Почему же вы не велели мне доложить?
— Ваше высокопревосходительство...— забормотал я в большом смущении, но меня перебили:
— Для людей искусства я не высокопревосходительство, а Александр Сергеевич. Зачем вы записывались на прием вместо того, чтобы велеть мне доложить?
— У меня к вам небольшая просьба, — ответил я, — так что я не считаю себя вправе мешать вам в неприемные часы.
— Нет уж, пожалуйста... Что вы сейчас делаете? Вы не могли бы сейчас приехать? Я буду рад познакомиться. У вас есть лошадь? А то я пошлю за вами свою.
Я наспех переоделся и поехал в здание Русского музея, где жил Танеев и где была его канцелярия. У него я застал известного реакционера графа Бобринского, председателя Государственного совета. Танеев меня ему представил и усадил тут же. Но через минуту, убоявшись, что мне будет скучно, подошел к боковой двери и громким веселым голосом крикнул:
— Надин, смотри, какой у нас гость. Пожалуйста, займи его, пока я занят.
Надежда Мартыновна, жена Танеева, наговорила кучу комплиментов в адрес Театра музыкальной драмы и ряда ее артистов. Минут через десять пришел Танеев, и разговор об искусстве велся уже за чаем. Наконец я изложил свою просьбу. Танеев был уверен в ее исполнимости. Речь шла о пожизненном для меня правожительстве в Петербурге. На это нужно было получить разрешение царя. Танеев тут же продиктовал мне текст прошения и, созвонившись с бароном Будбергом — начальником Канцелярии по приему прошений, на высочайшее имя приносимых, — направил меня к нему.
Несколько дней спустя в отдельном вагоне поздравить царя с тезоименитством направлялись в Царское Село Танеев, военный министр Сухомлинов, дочь Танеева — печальной памяти друг и покровитель Распутина фрейлина
<Стр. 59>
Анна Вырубова — и министр внутренних дел Маклаков. Первые трое долго упрашивали Маклакова доложить царю мое прошение, но Маклаков категорически отказался «создавать прецедент». Когда Танеев подробно описывал мне всю сцену в вагоне, я, не очень знакомый с придворными порядками, спросил его, почему он сам не доложил царю мою просьбу. Он сделал большую паузу и грустным голосом сказал:
— Я сорок лет занимаю это место. Если бы я доложил государю и он бы разрешил, это означало бы неуважение к Маклакову, граничащее с отставкой. Если бы он мне отказал, это означало бы мою отставку за вмешательство и нарушение субординации. Вряд ли вы от меня ждете такой жертвы.
— Боже мой, — перебил я его, — простите меня за неразумный вопрос.
— Но, между нами говоря, — ответил Танеев, — дело еще и в том, что государь отнюдь не так наивен и не злобив, как это многим кажется. Он мог бы сам выставить такой же довод, как Маклаков.
Однако дня через два я был принят Маклаковым, и он на моем прошении сделал надпись: «Возобновлять ежегодно по оплате гербовым сбором».
Когда же через год я вторично явился к Танееву с новой просьбой, он обозлился, прошипел: «Когда это кончится?» — и стал звонить военному министру Сухомлинову. Того не было дома, и Танеев позвонил товарищу военного министра генералу Вернандеру. Реплик последнего я не слышал, но, очевидно, по его совету Танеев тут же продиктовал секретарю письмо на имя начальника мобилизационного отдела Генерального штаба генерала Аверьянова о том, что канцелярия его величества «щадит выдающийся голос» и ходатайствует о помощи мне.
В штабе для меня сложилась очень выгодная обстановка: Аверьянов накануне, по настоянию своего адъютанта полковника Хмельницкого (после Октябрьской революции в течение многих лет самого популярного в Ленинграде букиниста), побывал в Музыкальной драме и слышал меня в «Аиде». Приняли они меня очень ласково, но, прочитав письмо, оба призадумались, потом стали перешептываться, и генерал, в пятый раз читая письмо, начал думать вслух: «Как понять письмо — как обращение только канцелярии или как письмо, написанное с высочайшего соизволения?» Адъютант в свою очередь
<Стр. 60>
повертел письмо в руках и посмотрел на меня вопросительно. Я предложил переложить решение на начальника Воинского присутствия. Моим собеседникам это понравилось, и Аверьянов наложил резолюцию: «Начальнику Воинского присутствия в распоряжение».
В Воинском присутствии начальник и помощник несколько раз перечитали письмо, а потом младший спросил:
— Как же быть?
И получил ответ: «Исполняйте».
В результате я был направлен в общественную организацию Всероссийский союз городов, где меня зачислили на должность бухгалтера, а фактически я заведовал Отделом помощи военнопленным.
Организация эта была в значительной мере благотворительной. Продолжая выступать в Театре музыкальной драмы, я вскоре разработал программу нескольких театральных празднеств и концертов, суливших большую прибыль, которая должна была идти на посылки продовольствия военнопленным. Участие артистов во всех этих начинаниях предполагалось, естественно, бесплатным.
Впервые приступив к такого рода общественной работе, я сразу наткнулся па кастовое расслоение в актерской среде. Мельком я уже слышал, что артисты императорских театров не без колебаний соглашаются выступать в предприятиях, устраиваемых обществом «Артист — солдату», организованным артистами частных театров. Я знал, что крупные артисты императорских театров либо самостоятельно, как Ф. И. Шаляпин, либо коллективно содержат на свой счет лазареты и в той или иной мере помогают фронту. Но на просьбу помочь военнопленным человек пять-шесть ответили мне отказом: это, мол, дело чисто государственное. Некоторые артисты императорских театров устраивали благотворительные концерты сами, не смешиваясь с «плебсом». Артисты же, не состоявшие в штате императорских трупп, немедленно откликнулись на мой призыв. Между прочим, курьеза ради, расскажу, что мое начинание неожиданно наткнулось на непреодолимое препятствие: генеральный штаб предложил полиции не допускать таких концертов.
— Когда солдаты узнают, что о них заботятся общественные организации и что их будут без разбора подкармливать в плену, они будут охотнее сдаваться в плен, —
<Стр. 61>
заявил мне генерал, к которому я отправился просить о разрешении большого концерта.
— Позвольте, — пытался я возразить, — ведь мы все равно посылаем в лагеря тысячи посылок по заказу родных.
— Нет, нет, — перебил меня, замахав руками, генерал, — это тоже безобразие, но это делается в индивидуальном порядке, а вы затеваете массовую отправку да еще с большой рекламой. Ни под каким видом!
Он был генералом, а я — хоть и в штатском — нижний чин, и мне пришлось ретироваться, не солоно хлебавши.
