|
|
От
|
Artem Drabkin
|
|
|
К
|
VLADIMIR
|
|
|
Дата
|
20.10.2002 20:47:24
|
|
|
Рубрики
|
WWII; Армия;
|
|
Еще переход
Добрый день,
Еще:
В ноябре сорок второго года пришел полицейский из Ушачей в Антуново и сказал, что хочет быть партизаном. Но в штабе считали, что это изменник, которому дано задание про-браться к нам в лагерь. Однажды мы шли втроем, с этим человеком и Маркевичем, из Пу-тилковичей в Антуново, и Сергей сказал мне: “Дубровский приказал расстрелять его, и ты должен это сделать. Я пойду рядом с ним, а ты выстрелишь”. Я выстрелил, он упал. В это время обоз с крестьянами показался, они везли нам продовольствие в Антуново. Все это произвело на меня очень тяжелое впечатление.
Вскоре после случая с полицейским я получил задание расстрелять ленинградку. Но к этому времени я уже понял, что в конечном итоге за выполненный или невыполненный приказ я один несу ответственность, и спрятать свою совесть за формулу: “Приказ есть при-каз” - я не могу. Конечно, то, как я поступил с ленинградкой, было очень рискованным для меня и могло при каком-то скользком, неясном случае сыграть решающую роль в моей судьбе, это я понимал четко. Стоило этой женщине опять пойти в Лепель, а кому-то из де-ревни сообщить, и моя судьба могла так же решиться, как этого убитого полицейского. Но и переступить через судьбы и жизнь детей я не мог. Как не смог и тогда, когда у меня отказала винтовка трижды.
Да, непросто все было. Поэтому, когда рисуют партизанскую жизнь как какой-то лес-ной пикник, это чудовищно ошибочно. Каждый шаг был сопряжен с риском, и каждый шаг сопряжен с борьбой за то, чтобы отстоять себя и остаться с чистой совестью. Любой ком-промисс мог лечь тяжелейшим грехом и камнем на всю жизнь. Как ни удивительно, но тут нельзя было не думать о дальнейшей жизни; не только из страха животного за нее, но из страха, чтобы дальнейшая жизнь не была исковеркана поступком против совести, хотя жизнь утверждала, что рассчитывать на длинный срок нельзя, готовность должна быть в любую минуту встретить конец. На дальнейшую жизнь оставалось только “а вдруг”, и “вдруг” это требовало чистоты и четкости в твоих поступках.
После расстрела полицейского я вел себя очень возбужденно-браво, но закрыть глаза я не мог, спать я не мог, сразу же, как волна, как покрывало, меня окутывала красная тягучая пелена крови. Кровь имеет на человека страшное воздействие, он чувствует, что перешагнул какой-то рубеж, за которым надо сосредоточить своей волей управление всеми своими чув-ствами, а они будут стремиться вырваться и разорвать тебя. Отсюда получались гестаповцы и полицаи-каратели. Ведь они, повторяя пытки и допросы, не насыщались, наоборот, по-требность в жестокости становилась у них все больше и больше.
Такова была для меня осень сорок второго года, когда я пришел в партизаны. Конечно, работа над рисунками, плакатами, фотографиями помогала уйти от самого себя. А с самим собой ты чувствовал страх и одиночество. Борьба напрягала нервы до предела, да и просто усталость приводила к каким-то минутам депрессии, минутам опустошенности. Они гаси-лись новой работой, выполнением нового задания, которые возвращали тебе радость само-утверждения, счастье, что ты жив и борешься за жизнь вместе со своими товарищами. А товарищество - это была жизнь.
Я уверен, что и остальные партизаны так же переносили кровь и убийство, и не каж-дый мог совладать со своими чувствами. Тут происходило вот что. Всей жизнью вырабаты-ваются нормы поведения человека, на протяжении поколений, тысячелетиями человечество отрабатывает незыблемые правила уважения к жизни и охраны ее, все чувства человека в его подсознании выстраиваются для этой охраны. Когда же он разрывает эту цепь привыч-ного, наступают хаос и смятение, и стоит большого труда индивидууму произвести опять порядок в своих чувствах и подсознании, силой воли вернуться к прошлому состоянию. Но не всегда и не всем это удается. Тогда получаются односторонние как бы выпады в жесто-кость, грубость, насилие. Все это следствия войны. Уже тогда, в партизанах, я понимал, что самое страшное ожидает нас после войны, если не вернется человечество в берега привыч-ных чувств и норм поведения, которые были у людей до первого убийства, то есть до унич-тожения жизни другого существа, человека, что это может быть страшнее и невосполнимее любых разрушений, причиненных войной миру вещей. Происходило изменение человече-ской психики. Отсюда эта легкость убийства, отсюда банды, обезобразившие страну после войны; отсюда же черты деградации, разложения человеческой личности, которые, как опу-холи, появлялись и долго, в разных формах - алкоголизма, жестокости, воровства, пресле-довали людей.
Лобанок только что вернулся из Москвы, где находился по вызову Центрального шта-ба партизанского движения. За время его отсутствия полк полковника Родионова, участво-вавший в блокаде нашего края, будучи на службе у немцев, вдруг взбунтовался и перешел на сторону партизан. Родионов - русский полковник, попавший в плен к немцам, а затем он набрал полк власовцев, чтобы воевать с партизанами, и, когда началась блокада, направили этот полк в наши места. Но странно они воевали. Боев против нас они не принимали. Когда их посылали, чтобы уничтожить партизан, они придерживались такой тактики: если наши отряды двигались, они двигались параллельно нашему движению на расстоянии двух-трех километров - в зоне видимости, но не делая ни одного выстрела, что нас приводило в нема-лое удивление, открой они огонь, много бы наших полегло; но они только сопровождали нас, не вступая в бой. Тогда нас поражало это, почему и ходили слухи об их странном пове-дении. Но так как родионовцы перед партизанами ничем себя не скомпрометировали, то и мы их пока не трогали. А потом пришла весть, что полк Родионова перешел возле станции Зябки на нашу сторону, будто уничтожили они все станционное и собственное немецкое начальство и Родионову ничего не оставалось, как, чтобы не ждать карательных отрядов, уйти в партизанскую зону.
К ночи приехали в деревню, где должны остановиться. Попросились в хату, нас госте-приимно приняли, устроив и Марту. Но мы долго еще не спали, все перебирали свои впе-чатления от первых встреч. А от хозяев мы узнали, что родионовцы ведут себя, как бойцы Красной Армии до войны, никого не обижают и порядки у них, как у наших красноармей-цев, даже форму носят нашу, из них многие командиры, настроены они сильно против Гит-лера.
Проснулись рано, ждали времени, в нетерпении увидеть своими глазами самого Ро-дионова. Быстро позавтракали неизменной бульбой с яичницей, запили молоком, поблаго-дарили хозяев и уже запрягали Марту в четыре руки, чтобы ехать в расположение полка.
Утро было пасмурное, но светлое, ночью опять прошел дождь, стояли лужи и двигать-ся быстро мы не могли, потому нервничали, ехали молча. Встреча предстояла непростая, все-таки полковник и бывший власовец, прошедший плен. Нас тоже вербовали в плену и в украинскую армию, и во власовскую, а тут он сам вербовал. Что в нем такое, что за сила в этом человеке, что сумел он столько людей верных набрать, а потом такую махину против немцев же и повернуть? И в Германию его немцы возили, и в Париж к нашим эмигрантам, белым офицерам. Находясь в Берлине, Родионов был у Гитлера на приеме и получил личное его разрешение остаться со своим полком. Этого подробно объяснить, почему он разрешил, я не могу, нам о Родионове Лобанок рассказал, а ему рассказали в штабе партизанского движения в Москве и просили поточнее разузнать что за полк, какие цели у Родионова. Вот мы и ехали в разведку, к своим. И нужно договориться о встрече Родионова с Лобанком. Так в Москве решили, а как все будет?..
К двенадцати часам показалась деревня, и нас остановил караул. Расспросили, кто та-кие, мы назвались, о существовании нашей бригады они знали, так как во время блокады принимали участие в боях. Показали на сруб, сарай большой на краю деревни, там находит-ся Родионов со штабом.
Немного проехали - вдруг два выстрела! - и много людей, бойцов и женщин деревен-ских, побежали к дому в глубине сада. Мы остановились. Но долго нам не дали стоять. Поя-вился часовой. Узнав, что едем к Родионову, взял лошадь под уздцы и отвел к часовым у ограды штаба, где опять нас расспросили.
Привязали лошадь к забору и пошли с Николаем в штаб, часовой впереди. У дома ве-лел подождать:
- Доложу.
Возле штаба быстро собирались бойцы, что-то живо обсуждали, были взволнованы и наперебой рассказывали. Но нас уже позвали к Родионову.
Родионов сам вышел к нам и пригласил войти. Он был в русской форме полковника, небольшого роста, худощавый, говорил отрывистыми фразами. В нем была властность и привычка командовать. Сразу спросил:
- Кто вы, откуда вы? Вы слышали и знаете, наверное, что мы стали 1-й Антифашист-ской партизанской бригадой.
Мы ответили утвердительно, показали документы и добавили, что потому и приехали - по поручению нашего комбрига, который передает ему привет и поздравления с переходом, а также выражает желание с ним встретиться, где и когда - комбриг просил уточнить. Затем я рассказал о планах издания плаката с фотографиями его части. Ему это очень понравилось, он объяснил, к кому мы должны обратиться, чтобы нас провели в части. Но тут вбежал боец, стал докладывать:
- Только что полицай из соседней деревни убил свою жену из-за ревности, что она уш-ла с нашим начальником разведки...
Родионов остановил бойца, сказал, что разберется, и отпустил. Было видно, как непри-ятно ему, что с этого случая началась наша встреча.
Беседа наша долгой не была, Родионов торопился, поэтому предложил нам отдохнуть:
- Скоро время обеда. Прошу на обед, хотя и солдатский. Кухня у нас в лесу, но это не-далеко, там и поговорим. Потом с людьми встретитесь. - И спросил: - Где вы остановились?
Я показал на телегу нашу возле кустов у забора, сказал, что там и будем спать, в брич-ке.
- Тогда располагайтесь здесь, во дворе на сене, - решил Родионов. - Здесь и переночуе-те.
Стреножив, пустили кобылицу пастись на лугу, оставив возле штаба бричку, и пошли к скирде под навес. Расспросили у бойца, что произошло утром, почему случилось это убий-ство? Оказалось, вместе с командиром разведвзвода пришла в эту деревню и его подруга, которая была женой полицейского, - узнав, что ее возлюбленный перешел на сторону парти-зан, она тоже решила уйти в партизаны. Но следом пришел муж. Утром на рассвете проник в лагерь, нашел шалаш, который только что сложил командир взвода, и на глазах у всех за-стрелил в упор бывшую свою жену. За измену, из-за того что переночевала в палатке коман-дира, а потом ушла за ним. Застрелил прямо в шалаше, а проснувшийся родионовец выстре-лил в полицейского, но тот ушел. Никого больше не тронул, ушел в свою деревню. В той деревне полк стоял давно и снялся с места, переход от немцев был настолько внезапным, что даже семейные, личные отношения не успели выяснить, все рвалось по живому. Еще вчера днем и полиция, и родионовцы служили в одном гарнизоне, все было как среди своих людей, и сегодня никто не подумал остановить входившего на территорию - уже партизан-ской части - полицая.
На меня и Николая это произвело очень сильное впечатление. Казалось, мы были сре-ди своих, борющихся на стороне партизан. И вдруг увидеть и ощутить это чувствами, что вчера они были нашими врагами, что для них полицейский еще не стал чужим, они еще мыслили в двух горизонтах - в них еще жило вчерашнее, а уже сегодня они именовали себя (так как расстреляли немецких начальников) партизанами, Первым антифашистским пол-ком. Но русский полицейский, который был с ними, еще оставался для них непонятым, как с ним поступить, и не перешел в категорию врага, он еще представал как обиженный, у него увели жену. Он застрелил свою жену, и они примирились с этим как с актом правосудия и дали ему уйти. Это было для нас непостижимо и ужасно.
Страсти обязательно приводят к конфликту. Потому что страсть натыкается на страсть и ей трудно уступить дорогу. Этот случай с родионовцем и полицейским. Это не была борь-ба за родину, за советскую власть. Это была распущенность и неумение держать свои стра-сти в узде. Нас это очень поразило. Сразу же пришел на ум уклад нашей жизни, целомудрие партизан в нашей бригаде. Не зря так ревностно следили за тем, чтобы не было отступлений от этого правила. Нельзя было разрешить, например, пить, так как это снимало ограничения у человека и он делался во власти страстей. А так как в это время все решалось силой и ору-жием, то и решение этих вопросов должно было привести к применению оружия внутри бригады.
В 1942 году я не помню случая, чтобы я видел пьяного партизана. Это время стояло на кульминационной точке моральной красоты человека. Нам нужно было вселить веру в на-род, что в партизаны уходят не для того чтобы найти новую жену и не для того чтобы на-питься водки. И народ стал верить в чистоту и преданность борьбе людей, лесных солдат.
Подошло время, и Родионов позвал нас. Предстоял разговор, и мы пошли за комбри-гом в глубину леса, нам предложение обедать вместе очень импонировало, мы понимали, что в непринужденной беседе мы сможем многое узнать.
На поляне между елями горел костер, невдалеке стояла военная кухня, повар раздавал обед. Сели вокруг огня на чурбаки березовые, взяли в руки миски и начали есть вкусный суп с мясом. Обед был действительно солдатский, на первое - суп, на второе - каша с кусками мяса. Вкусный и сытный. Похвалили повара, и я, для начала разговора да и больше всего меня это удивляло, спросил:
- Товарищ полковник, как случилось, что немцы не раскрыли вас, ваш заговор, как вам удалось подобрать целый полк единомышленников?
Родионов, мне показалось, обрадовался этому вопросу.
- Да это - то, что вы назвали “подобрать”, если бы я вздумал, мне бы не удалось. А вот сформировать полк, никому не объясняя своих окончательных задач, мне удалось. У немцев разведка не хуже нашей, малейшего слова или намека, что Родионов подбирает сочувст-вующих родине, сочувствующих партизанам, было бы достаточно, чтобы по одному выта-щить всех. На практике я знаю, что никакая конспирация не может быть эффективна в усло-виях создания такой огромной людской массы как воинское соединение полка. И поэтому я ни с кем не вступал в переговоры. Я знал только один цель и задачу - создание полка. Все конспирации разрушаются, и поэтому нужно было подбирать людей таких, которые в лю-бую минуту по изданию приказа перейдут на другую сторону баррикад.
Я набирал. Но по личному, взаимному доверию. Говорил с каждым. Прямо сказать я ничего не мог, но как-то верили мне, верили в мою верность любви к родине, любви к Рос-сии. Так и формировались взводы, потом роты, батальоны. Нас немцы хотели сделать удар-ным полком, с самым современным оружием. И формирование, и вооружение полка проис-ходило отдельно, по особому приказу. И в боевых действиях полк был самостоятельным, подчинялся только моим приказам. Через день-два полк должны были перевооружить. На станцию Зябки, где мы стояли, уже шел эшелон с танками, с орудиями для полной комплек-тации полка новейшим вооружением. И я ждал. Ждал перевооружения. Но, к сожалению, не так вышло. Все испортил случай, и произошел переход неожиданно. Немцы применили казнь к нескольким крестьянам станционной деревни. Бойцы настолько уже были в состоя-нии готовности вот-вот перейти на сторону партизан, что не выдержали, и в ночь я уже не мог удержать порыва, возник стихийный бунт. Бойцы моих частей выволокли коменданта станции и его начальство, которое вместе со мной ожидало прибытия эшелона с нашим вооружением, и всех расстреляли. Было поздно сокрушаться, нужно было самому - вместе и вслед за бойцами - делать переход, возглавить его и дать происходящему законную силу. И я издал приказ: “С двадцати четырех ноль-ноль наш полк является 1-й Антифашистской пар-тизанской бригадой. Комбриг Родионов”. И плакали наши танки и перевооружение. Зато удалось сохранить весь людской состав. И я рад, что я шел за своими бойцами, а не насиль-но, силой только приказа, их стремился перевести. Из такого - дела бы не получилось.
Было видно, Родионов доволен, что его спросили и он смог чистосердечно высказать-ся, все рассказать как есть. Он понимал, что мы приехали не как фотокорреспонденты, хотя мы так представились - мол, нас прислали помочь полку в агитработе и попросить пленку для фотоаппарата. Стало неловко за неуклюжесть наших объяснений. Тысячи поняли его без слов, доверили ему свою жизнь! Но и мы, и он знали истинную причину нашего визита - это подготовка встречи на более высоком уровне; а предлог, что ж, тут любой сгодится.
Мы рассказывали с Николаем как и в каких местах попали в плен, в каких частях вое-вали, а также где, в каких лагерях нам пришлось находиться, рассказали о Боровухе. А Ро-дионов начал говорить о Берлине, куда его забросила судьба военнопленного, уже когда он был полковником и командиром полка РОА , полка, набранного из военнопленных. В Бер-лине он имел возможность свободно передвигаться. Коля задал вопрос:
- Расскажите, какое отношение к вам было среди русских эмигрантов из военных?
И опять меня поразила жестокая к себе откровенность его ответа:
- Да, мне пришлось встречаться с ними и в Берлине, и в Париже. Однажды в поездке под Берлин я оказался в одном купе с полковником царской армии, он спросил: “Как вы, будучи полковником Красной Армии, могли сдаться в плен и теперь служите у немцев?” Меня это задело, и я ответил, что он так же служил в русской армии, а находится в Берлине. “Это совсем другое дело! - резко возразил полковник. - Мы, белые офицеры, всегда были против большевиков, нам простительно, что, находясь в эмиграции, мы перешли к немцам. Но вам, красному полковнику, нет прощения, что вы сдались в плен. Когда мы бежали из России, мы не знали что такое советская власть, а вы знали и давали присягу”. Так что он не только не посочувствовал мне, но, как большинство русских эмигрантов, был настроен про-тив власовцев и против сдавшихся в плен командиров.
- Должен вам сказать, - продолжал Родионов, - что не только бывшие военные, но и вообще эмигрантские круги относились к нам, изменившим родине, очень осуждающе. Это все снова и снова заставляло задумываться и принимать решение. И я понял, что все мои солдаты тоже задумывались над своей судьбой. Но именно таких я и старался отбирать в свой полк. Вот почему, когда я отдал приказ своему полку: “С двенадцати ноль-ноль все солдаты полка являются партизанами и партизанками Советского Союза” - все сразу, без колебаний приняли этот приказ.
Родионов показался мне очень умным и значительным, смелым и решительным чело-веком, поэтому я стараюсь передать как можно точнее разговор с ним.
Я спросил:
- Кого вы брали из военнопленных, рядовых или и офицеров?
Он ответил:
- У меня есть целый батальон, укомплектованный офицерами не ниже звания лейте-нанта.
Мы заинтересовались этим и попросили пропуск, чтобы сфотографировать этих лю-дей. Он охотно разрешил.
Беседа перешла на дела нашей бригады, недавние бои. Он рассказал, как трудно было во время блокады объяснить бойцам - нельзя было открытым языком этого сказать и еще труднее провести в жизнь - чтобы не стреляли родионовцы по партизанам, хотя все время находились в большой близости.
Постепенно начинало темнеть, и мы пошли к штабу, там уже собирались командиры. Нам предложили побывать в батальоне пехоты и на артиллерийской батарее, мы с удоволь-ствием согласились. И были поражены. В стрелковом батальоне не было бойца ниже по чи-ну, чем лейтенант, - всё майоры, капитаны! Вот и вставал вопрос о плене: сколько же было взято в плен командного состава и что это значило? Плохая подготовка командиров? Или все, что изображалось радужными красками строительства социализма, не было радужным, а наоборот - черным? Может, просто плохое руководство военными действиями? Мне ка-жется, все эти факторы имели место в армии. Но был цвет армии, и мы его увидели в ро-дионовском полку, который был сформирован для гражданской войны, в помощь фаши-стам, и только благодаря такому одаренному и патриотически настроенному человеку как Родионов вернулся в ряды русских солдат, воюющих на стороне своего народа. Грустные размышления о Сталине, о его правлении, невольно напрашивается приговор той страшной диктатуре и вспоминаются снова и снова слова крестьянина перед приходом немцев: “Хуже не будет”.
Потом, весной 1944 года во время прорыва блокады партизанского края эти батальоны Родионова оказались самыми боевыми единицами, мастерски ведущими артиллерийский и пулеметный огонь. Но и тогда, фотографируя и разговаривая с солдатами со званиями май-оров и капитанов, мы поняли, как же было наивно думать, что эти люди во время блокады весны сорок третьего, находясь на небольшом расстоянии от наших отрядов, скверно вели огонь, не причиняя нам ущерба, - мы относили это на счет неумения, а это было преднаме-ренно, они сознательно стреляли мимо, не в партизан.
Потом мы увидим и узнаем о чудесах умения брать вражеские доты, заклинивая амбра-зуры свинцом; об умении прикрывать своих бойцов ведением пулеметного огня над голова-ми ползущих в атаку. Они выглядели подтянутыми, армейски дисциплинированными и не стеснялись сказать, например, что горько достался им этот полк:
- Но теперь мы сможем оправдаться и за плен, и за РОА.
Чувствовалось, что Родионов был для них самым авторитетным командиром, они ве-рили ему и тоже, как и он, очень сожалели, что не получили новейшего вооружения, гово-рили:
- Мы бы его попробовали на фашистах!
Мы увидели судьбу, которая могла быть и нашей. С одной стороны, это был недавно закрытый мир противника. С другой стороны, эти части состояли из бывших военноплен-ных, набранных по лагерям, а потому близких нам и понятных, с общими нюансами пере-живаний позора плена, положения военнопленных. Так что интерес переполнял все наше существо. И этот интерес был взаимным. Потому мы друг друга рассматривали с одинако-вым вниманием и одинаковым стремлением помочь.
В штабе над столом склонились Родионов и командиры батальонов. Послышался гул самолетов, взрывы бомб возле станции, я смотрел, Родионов не оторвался от карты на сто-ле, продолжал измерять, чертить, командиры тоже не обратили внимания на гул, и лишь мы с Николаем заерзали и решили выйти, переждать на бревне под стеной, будто от этого было легче.
Гул затих. В вечернем небе темным силуэтом рисовался сруб штаба. Из щелей под крышей пробивался свет от лампы, горевшей на столе, там продолжали работать. Затем свет погас, и зажгли фонарики, наверно, началось обсуждение...
Мы с Николаем пошли искать свою Марту. Но найти не только ее не смогли. И бричка пропала. Посовещались и решили сказать об этом Родионову. Он подозвал адъютанта:
- Позаботьтесь, чтобы все было на месте и в исправности. Партизаны уезжают завтра утром.
Переночевали мы возле штаба на сене и, проснувшись, сразу увидели возле забора привязанную, уже в запряжке нашу Марту.
Зашли в штаб попрощаться и застали всех на месте. Как видно, они оставались там с ночи. Спросил Родионова:
- Что передать Лобанку, когда может он приехать, чтобы вам встретиться?
Родионов ответил:
- На следующей неделе буду рад его видеть.
Простились с комбатами, пожали руки и отбыл
Возвращались в бригаду радостные. Лобанок был доволен, его очаровал и сам Родио-нов, и то, что воспринял он предложение о кандидатуре Ивана Матвеевича Тимчука очень хорошо.
Иначе отнесся Дубровский. Дубровский так и не принял Родионова. Сказал коротко:
- Этого простить нельзя, что полковник! сдался в плен.
А на мои возражения: “А как же я? Так вы, значит, и мне не прощаете? Мне ведь вы поверили!” - ответил:
- Ты - другое дело, ты - боец (то есть рядовой). А ему простить нельзя. Он людьми ко-мандовал, отвечал за полк.
Сложное отношение к бывшим военнопленным.
После войны приехал ко мне Рудин, один из родионовцев, который тогда знал меня, и рассказал о последних днях Родионова.
Их группа, ее вел Родионов, весной 1944 года участвовала в прорыве блокады - самой трагической операции в истории партизанской войны в Белоруссии. Около шестидесяти тысяч человек, партизан и бежавшего населения, оказались в кольце немецкой танковой армии. Кольцо быстро сжималось. Немцы стремились как можно быстрее раздавить сопро-тивление партизан у себя в тылу, чтобы развернуть танки против наступающей армии Баг-рамяна. В этой ситуации в партизанской зоне был создан Объединенный штаб партизанских бригад. Прорывались сначала крупными соединениями, координируя действия с командованием армии Баграмяна, но немцы вновь и вновь смыкали окружение, и приходилось пробиваться уже самостоятельно, небольшими отрядами, группами. Вот такую группу и вел Родионов. В одном из боев Родионов был ранен, его несли. Отряд раз за разом разрывал кольцо вражеских войск, выходил из окружения, но каждый раз немцы вновь смы-кали разрыв, снова родионовцы шли на прорыв и, прикрывая огнем, выносили из окружения своего командира.
Была весна ранняя, и болота, грязь так, помимо боев, вымотали бойцов, что перед оче-редным рывком все лежали на земле и никто не поднялся на призыв: “В атаку! Вперед!” Обессиленные, люди продолжали лежать. Тогда Родионов попросил подать коня. Его под-няли, посадили в седло. Он был весь в окровавленных бинтах, крикнуть уже не мог, но под-нял оружие. Это и был призыв. И сам двинулся на врага. Его автомат захлебнулся в длинной очереди, но все уже поднялись и рванулись вперед. Собрав последние силы, прорвали цепь и ушли в лес.
Это последний его был бой, в который сам он повел своих бойцов.
Судьбы Родионова никто не знает. Его несли на носилках. Отходила группа к озеру Палúк. И вот, после короткого отдыха, когда на рассвете подошли поднять носилки, они оказались пустыми. Родионова на них не было. Где делся, куда пропал Родионов? Никто не видел, не знал. Может, ночью отполз и покончил жизнь, чтобы не обременять бойцов и пре-кратить свои мучения. И, наверно, думал он, знал, что потом, несмотря на награду - орден Красной Звезды за перевод в партизаны полка, - ему придется встать перед судом за сдачу в плен. То ли, действительно, было невмоготу уже терпеть боль?..
Artem http://www.iremember.ru