2 фрагмент
Фрагмент 2
В этом-то доме мы и поместили лейтенанта и его боевую подругу. Лечила их наша санинструктор Соня, бойкая, умелая и неприступная. Не по «прынципу», как говорил об этом старшина, а потому что «семейная девочка, не позволяет себе всякого-этого».
Вскоре мы оставили Наро-Фоминск, предварительно взяв его с бою, и что было со спасенными дальше, не знаю. Но о девушке-санитарке не могу не сказать пары слов. И все для того, чтобы стало понятней, «как закалялась сталь». Ибо и только что рассказанное служило нарождавшемуся в наших сердцах ожесточению. Без чего, что там ни говори, нет войны.
...Был вечер. Помню, что ужинали, когда все та же разведка, захватив языка, ворвалась на радостях в дом и потребовала водки. Пока они пили-ели, ибо и от чая не отказались, я разговорился с пленным. Подошла и села рядом Соня, свившая себе гнездо на хозяйской печке, которую порой протапливали.
То был типичный немец — рыжий, дородный, вежливый, внимательный — «Графикус», как сказали бы римляне, то есть доподлинный, точно в книге описанный. Музыкант из Кенигсберга. Отец семейства, «хотя одни дочки!». Ни Чайковского, ни Мусоргского не слышал.
— Ну, а Вагнера? — в некотором раздражении спросила его Соня.
— Вагнер - Это хорошо. «Тангейзер». И шепотом:
— Но, говорят, у него отец... не тот, который записан ин фамилиенбух... понимаете, фрейлейн... другой, и притом же еврей...
О школе, которая напротив, он может многое рассказать. Там живут солдаты. Но холодно. И нет удобств. «Приходится бегать ин конъюнктуртуалет под вашими выстрелами. А вы не пропускаете случай».
Едва я добрался до самого важного, как подъехала штабная машина и разведчики, поднявшись с мест и обнажив оружие, стали выводить фрица в темноту ночи.
Соня моя встрепенулась, будто ее укололи:
— Ну как вы можете? Он же думает, что его на расстрел ведут.
— Ну и пусть думает...
— Как не совестно. У него семья, дети!
И тут произошло непредвиденное.
Немец остановился, повернулся к девушке, радушие, только что трепетавшее на его лице, сменилось презрением, и он на вполне приличном русском сказал: «Не выиграть вам войну. Нет! Рабочие в солдатских шинелях не изменят фюреру».
И пошел к выходу. Соня, закрыв лицо, зарыдала. От стыда. И этот ее плач был эффективнее многих политучений.
С уважением
