От Коля-02
К All
Дата 08.05.2001 08:05:53
Рубрики 11-19 век; Армия;

Л.Н.Толстой, как военный историк.

Привет всем!

Предлагаю уважаемому форуму высказать свое мнение о книге "Война и мир"

Большая просьба постинги про жидомасонство Толстого не присылать.

С уважением, Николай.
От Исаев Алексей
К Коля-02 (08.05.2001 08:05:53)
Дата 08.05.2001 15:07:23

Несколько слов про военный аспект

Доброе время суток,

>Предлагаю уважаемому форуму высказать свое мнение о книге "Война и мир"

Толстой является ярким представителем школы штыколюбов, декларирующих
главенство боевого духа. Т.е. всяческие "диспозиции" отстой, главная задача полководца поднять боевой дух солдат, расслабиться и ждать результата. С этим подходом никак нельзя согласиться, яркий пример против - басиджи в ирано-иракской войне. С боевым духом у них было все в порядке, но их валили штабелями из пулеметов. Или примеры из ВОВ, когда тратили время на штурм опорных пунктов обороны немцев вместо того, чтобы поставить заслон и развивать наступление на участке, где наметился успех. Боевой дух при этих ляпах мог быть вполне на высоте.
Одним словом, толстой презирает технологию ведения боевых действий что есть ошибка для историка, но вполне допустимо для писателя.

С уважением, Алексей Исаев http://www.geocities.com/Pentagon/2148/
От Комар
К Исаев Алексей (08.05.2001 15:07:23)
Дата 08.05.2001 15:43:03

Re: ... про личный опыт графа


>
>Толстой является ярким представителем школы штыколюбов, декларирующих
>главенство боевого духа.

ИМХО, на Толстого сильно повлиял его опыт Севастопольской осады. В принципе -- это некий проробраз окопного сидения а-ля Первая мировая. Отсюда -- пренебрежение к роли полководцев как "водителей войск", ибо какой вождение войск под Севастополем -- сиди себе на бастионах, да лупи из всех стволов. Кто кого пересидит, тот и победил.

С уважением
От Исаев Алексей
К Комар (08.05.2001 15:43:03)
Дата 08.05.2001 16:30:55

Скорее феномен "окопной правды"

Доброе время суток,

>ИМХО, на Толстого сильно повлиял его опыт Севастопольской осады. В принципе -- это некий проробраз окопного сидения а-ля Первая мировая. Отсюда -- пренебрежение к роли полководцев как "водителей войск

Для меня на самом деле странно, как артиллерист Толстой ударился в такое глухое штыколюбие. Ему, казалось бы, и карты в руки, с точки зрения артиллериста описать историю сражений Наполеоновких войн как артиллерийской дуэли, столкновение солдат только довершало то, что уже сделала артиллерия. Это (С) не мой, а по материалам журналов 30-х("Военная мысль", "Война и революция"), сам я в наполеонике н силен.

Потому скорее сыграл эффект рядового бойца, которому не видна общая картинасражения и которому непонятен смысл действий полководца. Соответственно по поводу сражений генериться пурга, от которой вянут уши. Характерно это и для "окопной правы" любой другой войны.

С уважением, Алексей Исаев http://www.geocities.com/Pentagon/2148/
От VladT
К Коля-02 (08.05.2001 08:05:53)
Дата 08.05.2001 11:43:56

Косвенный ответ.

Читал в воспоминания какого-то западного писателя.

В 1942 г., чтобы получить ответ на мучавший его вопрос: "Выстоят ли русские против немцев?" - будущий писатель стал читать "Войну и мир". Говорит, что правильный ответ получил.
От Олег К
К VladT (08.05.2001 11:43:56)
Дата 09.05.2001 21:30:02

Давненько я не постил Ивана Лукича :)


>Читал в воспоминания какого-то западного писателя.

>В 1942 г., чтобы получить ответ на мучавший его вопрос: "Выстоят ли русские против немцев?" - будущий писатель стал читать "Войну и мир". Говорит, что правильный ответ получил.


Итак цитата -

+++
Таинственная славянская душа оказывается вместилищем загадок и противоречий, нелепостей, и даже некоторой сумасшедшинки. Когда я пытаюсь стать на точку зрения американского приват-доцента по кафедре славяноведения или немецкого зауряд-професеора по кафедре чего-нибудь вроде геополитики или литературы, то я начинаю приходить к убеждению, что такая точка зрения — при наличии данных научных методов, является неизбежностью. Всякий зауряд-философ, пишущий или желающий писать о России, прежде всего кидается к великой русской литературе. Из великой русской литературы высовываются чахоточные «безвольные интеллигенты». Американские корреспонденты с фронта Второй мировой войны писали о красноармейцах, которые с куском черствого хлеба в зубах и с соломой, под шинелями — для плавучести — переправлялись вплавь через полузамерзший Одер и из последних сил вели последние бои с последними остатками когда-то непобедимых гитлеровских армий.
Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию — со всей этой эпопеей несовместимы никак. В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамических рас, как немцы и японцы и о государственной и прочей пассивности русского, народа. И я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните и мне и себе то обстоятельство, что пассивные русские люди — по тайге и тундрам — прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 верст Лаперузова пролива? Или — почему семьсот лет германской колонизационной работы в Прибалтике дали в конечном счете один сплошной нуль? Или, — как это самый пассивный народ, в Европе — русские, смогли обзавестись 21 миллионом кв. км, а динамические немцы так и остались на своих 450.000? Так что: или непротивление злу насилием, или двадцать один миллион квадратных километров. Или любовь к страданию, — или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или «анархизм русской души» — или империя на одну шестую часть земной суши. Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории. И точно также несовместима и «история русской общественной мысли». Кто-то врет: или история или мысль. В медовые месяцы моего пребывания в Германии — перед самой войной и в несколько менее медовые — перед самой советско-германской войной, мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. Оглядываясь на эти дискуссии теперь, я должен сказать честно: я делал все, что мог. И меня били как хотели — цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора, иронически развел руками и сказал:
— Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе — и художественной и политической, или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам все-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором.
Я сказал: — Ну, что ж подождем конца войны. И профессор сказал: — Конечно, подождем конца войны. — Мы подождали.
Гитлеры и Сталины являются законными наследниками и последствиями Горьких и Розенбергов: «в начале бе слово», и только потом пришел разбой. В начале бе словоблудие, и только потом пришли Соловки и Дахау. В начале была философия Первого, Второго и Третьего Рейха — и только потом взвилось над Берлином красное знамя России лишенной нордической няньки.
М-р Буллит, — деловой человек, посмотрел на Россию невооруженным глазом, — простым глазом простого здравого смысла, без всяких или почти без всяких цитат. И он увидел вещи такими, какие они есть, может быть, с ошибкой на 30 градусов, но все-таки не на все 180. Такие люди были и в Германии. Я знаю их десятки. Это были купцы, инженеры, ремесленники, мужики из бывших военнопленных Первой мировой войны и колонистов, бежавших от революции. Они не были учеными людьми. Запас их цитат был еще более нищим, чем мой. Их дискуссионные таланты и возможности были еще более ограничены, чем мои. Но они знали вещи, которых не знал ни профессор Шиман, ни профессор Милюков, ни писатель Горький, ни философ Розенберг. Они, как и м-р Буллит, жили просто без цитат — без никаких цитат. Они просто ни о какой философии не имели никакого представления. И они видели простые и очевидные вещи, — вещи простые и совершенно очевидные для всякого, нормального человеческого мозга, не изуродованного никакой философией в мире. И они буквально лезли на все стенки Восточного министерства и заваливали правительство меморандумами — и индивидуальными и коллективными: только ради Бога не делайте этого, не пытайтесь завоевывать Россию. Все эти письменные и устные вопли попадали во всякие ученые комиссии и там разделяли мою судьбу: подвергались полному научному разгрому. И над попранными деловыми людьми торжествующе подымали свои лысины победоносные профессора.
Русскую литературно-философскую точку зрения на русский народ суммировал Максим Горький в своих воспоминаниях о Льве Толстом:
«Он (Толстой) был национальным писателем в самом лучшем и полном смысле этого слова. В его великой душе носил он все недостатки своего народа, всю искалеченность, которая досталась нам от нашего прошлого. Его туманные проповеди «ничегонеделания», «непротивления злу», его «учение пассивности» — все это нездоровые бродильные элементы старой русской крови, отравленной монгольским фатализмом. Это все чуждо и враждебно западу в его активном и неистребимом сопротивлении злу жизни».
«То, что называется толстовским анархизмом, есть по существу наше славянское бродяжничество, истинно национальная черта характера, издревле живущий в нашей крови позыв к кочевому распылению. И до сих пор мы страстно поддаемся этому позыву. И мы выходим из себя, если встречаем малейшее сопротивление. Мы знаем, что это гибельно и все-таки расползаемся все дальше и дальше один от другого — и эти унылые странствования, тараканьи странствования, мы называем «русской историей», — историей государства, которое почти случайно, механически создано силой норманнов, татар, балтийцев, немцев и комиссаров, к изумлению большинства его же честно настроенных граждан. К изумлению, — ибо мы всегда кочевали все дальше и дальше, и если оседали где-нибудь, то только на местах, хуже которых уж ничего нельзя было найти. Это — наша судьба, наше предназначение — зарыться в снега и болота, в дикую Ерьзю, Чудь, Весь, Мурому. Но и среди нас появлялись люди, которым было ясно, что свет для нас пришел с Запада, а не с Востока, с Запада с его активностью, которая требует высочайшего напряжения всех духовных сил. Его (Толстого) отношение к науке тоже чисто национально, в нем изумительно ясен древний мужицкий скептицизм, рождающийся из невежества» . . .
Так говорит Заратустра русской литературы. Послушаем: другого Заратустру — немецкого.
Альфред Розенберг «Миф XX века» — официальная — идеология нацизма:
«Когда-то Россия была создана викингами, германские элементы преодолели хаос русской степи и организовали население в государственные формы, способствовавшие развитию культуры. Роль викингов позже переняла немецкая Ганза и эмигранты с Запада вообще. Во время Петра I — немецкие балтийцы, а к концу XIX столетия также сильно германизированные балтийские народы. Но под внешним обликом культуры, в русских все же таилось стремление к беспредельному расширению и неукротимая воля к подавлению всех жизненных форм, понимаемых как преграды. Смешанная монгольская кровь даже при сильной ее растворенности, закипала при всяком потрясении русской жизни и побуждала массы к таким действиям, которые посторонним людям казались непонятными... Враждебные течения крови борются между собою... Большевизм — это восстание монгольства против северных форм культуры, это стремление к степи, ненависть кочевника к личности, это — попытка свержения вообще всего».
Эти две тирады являются все-таки документами: и Розенберг в своем документе почти дословно повторяет горьковское резюме русской истории и русской души. Всякая строчка в этих двух документах является враньем — сознательным или бессознательным — это другой вопрос. Каждое утверждение противоречит самым общеизвестным фактам и географии и истории — каждое утверждение противоречит и нынешнему положению вещей. И, — стоя на чисто русской точке зрения, — как можно обвинять немцев — немецких философов и Розенберга в их числе, — в том, что они приняли всерьез русских мыслителей — и Горького в их числе.
Горькие создавали миф о России и миф о революции. Может быть, именно ИХ, а не Гитлера и Сталина следует обвинять в том, что произошло с Россией и с революцией, а также с Германией и с Европой в результате столетнего мифотворчества?
Я еще раз вернусь к фактам.
а) «Монгольская кровь» не имеет ничего общего с кочевничеством: наиболее типичные народы монгольской расы — японцы и, в особенности, китайцы — являются самыми оседлыми расами земного шара.
б) Кочевничество не имеет ничего общего с монгольской расой: цыгане не монголы, а американские трампы Джека Лондона только повторяли литературные и бытовые мотивы горьковских босяков. Английский народ «расползся» еще больше русского — почти на весь земной шар. Самые чистые монгольские народы Европы — финны и венгры — сидят на своих местах и не кочуют вообще никуда.
в) Русский народ ни в каком случае не является народом степей — это народ лесов. Его государственность родилась и выросла в лесах. Степь для него всегда, — до конца 18-го века, — была страхом и ужасом, как ночное кладбище для суеверного неврастеника: степь была во власти кочевых орд и именно из степи шли на Русь величайшие нашествия ее истории.
г) Норманны в частности, немцы вообще, не имеют никакого отношения к стройке русской государственности. Эта государственность выросла в Москве в 13 — 16 веках, в условиях почти абсолютной отрезанности от Западной Европы. Нельзя считать «норманнским влиянием» то обстоятельство, что московские князья пятьсот лет тому назад имели легендарного предка, вышедшего якобы из варяг.
д) На северных территориях лесов и болот, у Ерьзи, Чуди, и прочих, русский народ осел не потому, что не нашлось места хуже, а потому что степные нашествия обратили южную часть страны в одну сплошную пустыню. Не мог же Горький не знать, что первая попытка основания государственности была сделана в Киеве и что от самого цветущего города в тогдашней Европе — в 13-м веке остались одни развалины и весь юг был опустошен дотла.
е) В русской психологии никакого анархизма нет. Ни одно массовое движение, ни один «бунт», не подымались против государственности. Самые страшные народные восстания — Разина и Пугачева — шли под знаменем монархии — и при том легитимной монархии. Товарищ Сталин — с пренебрежением констатировал: «Разин и Пугачев были царистами». Многочисленные партии Смутного Времени — все — выискивали самозванцев, чтобы придать легальность своим притязаниям, — государственную легальность. Ни одна партия этих лет не смогла обойтись без самозванца, ибо ни одна не нашла бы в массе никакой поддержки. Даже полудикое казачество, — флибустьеры русской истории, — и те старались обзавестись государственной программой и ее персональным выражением — кандидатом на престол. К большевизму можно питать ненависть и можно питать восторг. Но никак нельзя утверждать, что большевистский строй есть анархия. Я как-то назвал его «гипертрофией этатизма» — болезненным развращением государственной власти, монополизировавшей все: от философии до селедки. Это каторжные работы — но это не анархия.
ж) Толстовское отношение к науке ничего общего с психологией русского народа не имеет, как и его «ничегонеделание» или «непротивление злу». Что типичнее для русского народа: граф Лев Толстой, стоящий на самой вершине всей культуры человечества и эту культуру осудивший, или мужик Михайло Ломоносов, который с тремя копейками в кармане, мальчишкой пришел в Москву из северных лесов — чтобы стать потом председателем первой русской Академии Наук? Да, был Толстой. Но ведь был и Ломоносов. Был воображаемый Каратаев, но был и реальный Суворов. Был пушкинский Онегин, — «забав и роскоши дитя» — и были крепостные мужики Гучковы. Были эпилептики Достоевского, но ведь были Иваны, в феврале 1945 года вплавь форсировавшие Одер. И — еще дальше: что типичнее для американского народа: Эдгар По и Уолт Уитмэн — или Эддисон и Форд? Что типичнее для русского народа: Пушкин и Толстой или Ломоносов и Суворов? Русская интеллигенция, больная гипертрофией литературщины, и до сих пор празднует день рождения Пушкина, как день рождения русской культуры, потому что Пушкин был литературным явлением. Но не празднует дня рождения Ломоносова, который был реальным основателем современной русской культуры, но который не был литературным явлением, хотя именно он написал первую русскую грамматику, по которой впоследствии учились и Пушкины и Толстые. Но Ломоносов забыт, ибо его цитировать нельзя. Суворов забыт, ибо не оставил ни одного печатного труда. Гучковы забыты, ибо они вообще были неграмотными. Но страну строили они, — не Пушкины и не Толстые, — точно так же, как Америку строили Эддисоны и Форды, а не По и Уитмэны. Как Англию строили адвенчереры и изобретатели, купцы и промышленники, а не Шекспир и Байрон.
Русская интеллигенция познавала мир по цитатам и только по цитатам. Она глотала немецкие цитаты, кое-как пережевывала их и в виде законченного русского фабриката экспортировала назад — в Германию. Германская философия глотала эти цитаты и в виде законченного научного исследования предлагала их германской политике. Откуда бедняга Гитлер мог знать, что все это есть сплошной, стопроцентный химически чистый вздор? Как было ему не соблазниться пустыми восточными пространствами, кое-как населенными больными монгольскими душами? Гитлер помер. Давайте говорить о мертвеце без гнева и пристрастия: если правы Достоевский, Толстой и Горький, то правы и Моммзен, Рорбах и Розенберг. Тогда политика Гитлера на востоке является исторически разумной, исторически оправданной и, кроме того, исторически неизбежной. Если русский, народ сам по себе ни с чем управиться не может, то пустым пространством овладеет кто-то другой.
Если русский народ нуждается в этакий железной няньке — то по всему ходу вещей роль этой няньки должна взять на себя Германия. И это будет полезно и для самого русского народа. Розенберг так и пишет:
«Теперь ему (русскому народу) придется перенести свой центр из Европы в Азию. Только таким образом он, может быть, найдет свое равновесие, не будет вечно извиваться в фальшивой покорности и одновременно зазнаваться, желая сказать «потерявшей свою дорогу Европе» свое «новое слово». Пусть он, справившись с большевизмом, это «слово» направит на восток — туда, где ему самому есть место. В Европе для этого «слова» места нет».
Как видите Л. Розенберг писал в тоне безусловной уверенности: «русскому народу придется перенести свой центр из Европы в Азию». И, как видите, уверенность А. Розенберга кончилась виселицей. Но...
Если прав Горький, то прав и Розенберг, почти буквально повторявший Горького. Если оба правы, тогда русская оккупационная зона Германии является только плодом воспаленного воображения «наивных реалистов». Или — еще резче: если и в русской, и в германской философии имеется еще что-то, кроме сплошного вздора, то мы, все остальные люди, должны мощными колоннами отправиться в ближайший сумасшедший дом и там просить вылечить нас от галлюцинаций реальной действительности. От галлюцинаций голода и страха.. от иллюзии русской армии, — уже в третий раз в истории оккупирующей Берлин, от навязчивой идеи о полном и абсолютном провале всех теорий, всех цитат всех полных собраний сочинений. Все-таки: или — или. Кто-то из нас должен быть отправлен в сумасшедший дом. Вопроса о неточности, о случайном промахе, об «эрраре гуманум эст» — здесь нет и быть не может. О Ломоносове, Суворове, Менделееве, о степи и лесах, о монголах и их истреблении, о народных бунтах и их лозунгах Горький не знать не мог. Как не мог Ключевский не знать о декабристских планах истребления Династии или Покровский, о борьбе Николая Первого с крепостным правом, или — все вместе взятые, о самых основных фактах русской истории вообще. Как с другой стороны, Розенберги и Шимaны не могли, не имели права не знать истории наполеоновского похода в Россию или происхождения украинской самостийности. Все они, по меньшей мере, не имели права не знать: за это знание им платили деньги, называли профессорами или мыслителями, доверяли им, как специалистам — как вы доверяете врачу.

+++
отмечу - нет ни слова про масонов! :)


http://www.voskres.ru/
От Александр Ильин
К Олег К (09.05.2001 21:30:02)
Дата 10.05.2001 11:43:27

Русская литература в 19 веке - это даа....

Вот отрывок из интересной статьи В. Махнача "Россия в XX столетии"

Pассмотрим персоналии.

Гаврила Романович Державин - крупнейший поэт, яркий культурный деятель, глава лидирующего кружка. За свою жизнь был министром у трех государей и считал для себя службу явлением не только нормальным, но и совершенно обязательным.

Следующее поколение - Николай Михайлович Карамзин. Для Карамзина государство несомненно свое, и все-таки он не стремится к обыденной службе, ищет службу особую и находит ее в должности историографа. Указ о вольности дворянской позволял не служить, но этические требования побуждали-таки дворянина искать службы, хотя бы ненадолго. А то можно было и невесты не пpиискать!

Александр Сергеевич Пушкин служить вообще не любил, не умел, чиновником был плохим, и все-таки государство - это его государство. Правда, ощущает он это только в напряженные моменты, когда государству что-то угрожает. Тогда он пишет "Клеветникам России". Можно представить себе Пушкина сражающимся в ополчении, невозможно - в канцелярии. Но Пушкин - деятель русской культуры с необычайно обостренным национальным чутьем.

Уже в поколении Пушкина многие службой откpовенно тяготятся. Еще поколение - и появляются лишние люди. Однако лишний человек в любом нормальном обществе - это маргинал. Если общество достаточно гуманно, оно его кормит, не дает умереть с голоду, но больше ничего ему не гарантирует. И при взгляде на мировую историю это справедливо. Лишние же люди 30 - 40-х годов бравируют тем, что они лишние.

В классической русской литературе XIX в. исчезает герой (не персонаж, а герой в античном смысле этого слова). У Пушкина герой есть. Есть он в романтической литературе пушкинского времени. Романтизм вообще без героя жить не может. А что происходит дальше?

Вот Гончаров - писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвpащается с Дальнего Востока сухим путем через всю Россию.

В своих Записках он с восхищением описывает встpеченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь - герои. Однако по возвpащении он пишет не о них, а о диванном лежебоке - Обломове, человеке в высшей степени лишнем. Понятно, что кpитики, немного утрируя, видят в его Обломове осуждение Штольца, добродетельного делового человека, который пытается спасти погрязших в нищете и безделье жителей Обломовки, да и самого Обломова. Но не Штольц - герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами!

В pанних вещах графа Льва Толстого (напpимеp, в романтическом "Хаджи Мурате") герои, конечно, есть, есть они и в "Казаках". Но вот Толстой достигает первой, признанной всем миром высочайшей вершины своего твоpчества, создав эпопею "Война и мир". В этом огромном сочинении он вывел только одного героя - князя Андрея, да и тот ему не удался (едва ли не самый слабый образ pомана). Но есть вторая вершина Толстого - "Анна Каренина". Писатель мог сделать своим героем честного, мудрого государственного мужа, умеющего решать самые сложные задачи. Он делает из него сомнительного для читателя семейного тирана. Он мог бы пойти по другому пути - романтическому и сделать своим героем менее серьезного, довольно бестолкового, но, в общем, честного и храброго офицера. Однако в центре повествования оказывается взбалмoшная дамочка, которая сначала портит жизнь первому, затем второму из этих персонажей и далее закономерно приводит себя на рельсы.

Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега - Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей, трудолюбцев - Беликов! Чехов предал Беликова...

У нас достойными внимания оказались те, кто в литературах других странах был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX в. только у Лескова маpгиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформистов, для революционеров и архиереев.

Однако в русской жизни XIX в. героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Петр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский - можно называть множество имен из всех сословий. Достаточно вспомнить один только род Муравьевых (три поколения и три ветви одного рода).

Сенатор Мурaвьев-Апостол, блестящий дипломат, человек безупречной нравственности, который в эпоху сближения России с Францией при жестком императоре Павле I рискнул в разрез с отечественной политикой предоставить политическое убежище французским эмигрантам, будучи в одном из крошечных германских государств представителем российского флага.

Естественно, никто не посмел арестовать находившихся под покровительством русского агента, даже Франция, которая и не заметила бы границ любого Бадена. Но своего императора Муравьев знал и знал, что его карьера могла кончиться. Однако известен документ, где pукою государя начертано: "Действительный статский советник Мурaвьев-Апостол поступил по совести. Павел".

Два сына сенатоpа - самые яркие и благородные представители декабристского движения, кузены (три брата Муравьевых) - тоже достойные декабристы. Никита Муравьев - автор разумного умеренного проекта конституции, в противовес безумной деструктивной "Правде" Павла Пестеля.

С этим либералом и пятью революционерами в ближайшем родстве генерал Муравьев-Карский, взявший ряд самых суровых и стратегически важных для России турецких твердынь, и поразительный Мурaвьев-Амурский - созидатель Российской Сибири и человек, под покровительством которого ссыльные декабристы совершили в Сибири великое дело просвещения.

Их же pодственник - Мурaвьев-Виленский, которого советские авторы предпочитают именовать Мурaвьевым-Вешателем. А ведь это была лишь шутка. На пеpвом пpиеме по случаю назначения виленским губернатором его издевательски спpосили, не из тех ли он Муравьевых, которых повесили. На что Виленский жестко ответил: "Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают". Сказано это было так сурово и твердо, что и вешать не пришлось.

Был еще и Андрей Муравьев - даровитый духовный писатель, паломник к святым местам Палестины, Греции, Рима, России, чьи книги только сейчас начинают открываться нашему читателю. Был Муравьев - министр юстиции, еще несколько интересных Муравьевых - военных.

От FVL1~01
К Коля-02 (08.05.2001 08:05:53)
Дата 08.05.2001 08:52:59

Ну что же....

И снова здравствуйте

Есть у автора концнпция (о ничтожности роли личности в истории и о спонтанности событий 1812года), он все под эту концепцию и тянет. Так как автор талантливый все получается читабельно (писал бы Греков например - тошниловка бы вышла). С концепцией исходной можно спорить, ее можно опровергать, в описании вычищать баги - но сути деда не меняет, у атора классная отмазка - это ХУДОЖЕСТВЕННОЕ произведение.
Так что расслабьтесь и наслаждайтесь читая.
ИМХО Аустерлиц написан гораздо лучше Бородина.
С уважением ФВЛ