В Лимонном переулке их ждал новый удар..
     -- Где же дом? -- воскликнул Остап. -- Ведь тут еще  вчера
вечером был дом?
     Но дома не было, не было "Вороньей слободки". По обгорелым
балкам ступал только страховой инспектор. Найдя на заднем дворе
бидон  из-под  керосина,  он  понюхал его и с сомнением покачал
головой.
     -- Ну, а теперь же что? --  спросил  Балаганов,  испуганно
улыбаясь.

Великий  комбинатор  не  ответил.  Он был подавлен утратой
саквояжа. Сгорел волшебный  мешок,  в  котором  была  индусская
чалма,   была  афиша  "Приехал  жрец",  был  докторский  халат,
стетоскоп. Чего там только не было!
     -- Вот, -- вымолвил,  наконец,  Остап,  --  судьба  играет
человеком, а человек играет на трубе.
     Они  побрели по улицам, бледные, разочарованные, отупевшие
от горя. Их  толкали  прохожие,  по  они  даже  не  огрызались.
Паниковский, который поднял плечи еще во время неудачи в банке,
так  и  не  опускал  их. Балаганов теребил свои красные кудри и
огорченно вздыхал. Бендер шел позади  всех,  опустив  голову  и
машинально  мурлыча:  "Кончен,  кончен день забав, стреляй, мой
маленький зуав". В таком состоянии они притащились на постоялый
двор. В глубине, под навесом, желтела "Антилопа". На трактирном
крыльце сидел Козлевич. Сладостно  отдуваясь,  он  втягивал  из
блюдечка  горячий  чай.  У него было красное горшечное лицо. Он
блаженствовал.
     -- Адам! - сказал великий комбинатор, останавливаясь перед
шофером. -- У нас ничего не осталось. Мы нищие,  Адам!  Примите
нас! Мы погибаем.
     Козлевич  встал. Командор, униженный и бедный, стоял перед
ним  с  непокрытой  головой.  Светлые  польские   глаза   Адама
Казимировича заблестели от слез.
     Он сошел со ступенек и поочередно обнял всех антилоповцев.
     -- Такси  свободен!  -  сказал он, глотая слезы жалости. -
Прошу садиться.
     -- Но,  может  быть,  нам  придется  ехать  далеко,  очень
далеко,  -  молвил  Остап, - может быть, на край земли, а может
быть, еще дальше. Подумайте!
     -- Куда  хотите!  -  ответил  верный  Козлевич.  -   Такси
свободен!
     Паниковский плакал, закрывая лицо кулачками н шепча:
     -- Какое сердце! Честное, благородное слово! Какое сердце!