И город был взят. Оттиснутые за Верчунку, за мост, в болото, отрезанные от дивизии — мы видели ночью зловещее кровавое зарево над ложбиной; мы слушали, стиснув зубы, гул и вой, которые неслись оттуда, и дикие, смертельные крики людей, сухой треск винтовочных выстрелов и короткие разрывы гранат. Может быть, там расстреливали и жгли в паровозных топках захваченных товарищей? Может быть, там низали на фонарные столбы жуткие трупы повешенных, резали груди девушек и пьяные чеченцы, по освящённому ритуалу, били еврейских детей головами о тумбы? Всё равно, мы могли только в бессильном бешенстве, как волк в капкане, грызть собственные руки, или землю, трещащую на зубах: деревянный мост был длинен и узок, защищён артиллерией и пулемётами, и при первой же попытке переползти его цепью мы оставили на середине, у фермы, двадцать восемь человек. И было бесполезно искать в темноте брод в этой проклятой речке с омутами и водовертями, в которых погибли днём, в минутной панике отступления, десятки поплывших людей.