От Офф-Топик
К All
Дата 08.08.2002 02:04:56
Рубрики Прочее; Современность; Спецслужбы;

Военные переводчики

Author: Владислав Шурыгин
Title: СЫНОК (Из рассказов о чеченской войне)
No: 2(66)
Date: 12-02-2002


ОЛЕГ КУДРЯВЦЕВ БЫЛ СВЕЖИЙ ЛЕЙТЕНАНТ. Предыдущие двадцать два года его жизни пролетели в треугольнике Арбат-Лефортово-Сочи. В квартире на Арбате он жил. В Лефортово располагался институт военных переводчиков, который он закончил с отличием. А в Сочи был санаторий имени Ворошилова, куда Кудрявцева-младшего регулярно вывозил на отдых Кудрявцев-старший — генерал-лейтенант одного из управлений Генштаба.
И потому теперь он с упоением впитывал кислотно-ядовитый мир войны. Все для него здесь было новым. И липкая майонезная грязь, намертво въедавшаяся в форму, и размеренный, накатанный за тысячи лет быт войны — вечного кочевья, бивуака, движения. И даже сам ее воздух — дикий коктейль солярового чада, кислого боевого железа, порохового нагара и дыма от вечно сырых дров — пьянил его, кружил голову незнакомым ощущением какой-то дикой, первобытной свободы.
У Кудрявцева, втайне от всех пописывающего наивные юношеские стихи, был даже свой образный ряд. Люди вокруг него напоминали ему заготовки из металла. Вечно зачуханная, робкая пехота была похожа на старые ржавые строительные гвозди, толстый зампотех Вознюк напоминал чугунную маслянистую чурку. Начштаба генерал Суровикин, пунктуальный и невозмутимый, ассоциировался с литым накатом танковой брони. Начальник разведки Марусин, которого он просто боготворил, был похож на совершенный старинный кованый клинок. Себе самому он казался тонкой стальной струной, которая звенела на суровых ветрах войны…
Кудрявцев старался быть подчеркнуто аккуратным. Купленный отцом перед отъездом в командировку добротный теплый камуфляж и "берцы" на меху он каждый вечер терпеливо отмывал от ханкалинской грязи, чтобы утром выйти на развод в чистой форме.
Каждое утро он ревниво оглядывал себя в зеркале "кунга", в котором жил. Его раздражал слишком свежий — "с ноля" — собственный вид. Ему хотелось выглядеть, как Марусин, чей выцветший до белизны "горник", растоптанные легкие "берцы" и видавший виды рыжий "верблюжий" свитер безошибочно выдавали в нем настоящего разведчика, "пса войны".
Кудрявцев даже невзначай поинтерес
овался у старшины роты охраны, долго ли "протянет" его "комок", а то, мол, может быть, стоит новый заказать в Москве? Ответ его огорошил. Старшина, пожилой прапорщик-армянин, "успокоил", сказав, что такой доброй форме года два сносу не будет, а учитывая, что в командировку лейтенант прилетел максимум месяца на четыре, то и вообще вернется домой как в новом…
Эта собственная новость была главным мучителем Кудрявцева. Ему хотелось чувствовать себя зрелым и опытным, снисходительным и сильным. Ему хотелось, чтобы ржавая пехота встречала его тем же почтительным уважением, которым она встречала и провожала хмурых спецназеров "грушной" бригады. Поэтому он не любил, когда его называли по званию. Обращение "товарищ лейтенант" только подчеркивало его неопытность и наивность. Куда значительнее и лучше звучало обращение по фамилии.
Для повышения собственной "боевитости" он даже выменял у одного, возвращающегося домой, десантного капитана его старый "разгрузник". Запавший на новенький японский плейер, капитан, наверное, посчитал Кудрявцева полным идиотом, когда тот предложил ему махнуть плейер на старый, затертый, латаный разгрузочный жилет. Но Олегу было все равно, что подумает о нем капитан.
Зато он стал обладателем настоящего боевого "разгрузника", в нагрузку к которому расчувствовавшийся десантник отдал еще и пару "лимонок", которые Кудрявцев тут же запихнул в соответствующие кармашки.
И теперь, отъезжая куда-нибудь с Ханкалы, он всегда надевал этот "разгрузник" и, к своему удовольствию, нет-нет да и ловил на себе изучающие взгляды незнакомых с ним спутников, которые явно пытались определить, кто перед ними — неопытный салага или понюхавший пороху боец.
Кудрявцев был прикомандирован к разведуправлению группировки. Но, несмотря на месяц, проведенный здесь, он почти нигде еще не был. Только пару раз он с начальником разведки выезжал в Грозный и один раз в Гудермес, куда сопровождал какую-то международную "гуманитарную миссию", после чего почти полвечера писал рапорт о поездке. Англичане и шведы были явно разведчиками. Их короткие реплики, многозначительные взгляды и особая, профессиональная слаженность сразу бросились ему в глаза. И усердно изображая обычного переводчика с чеченского на английский, Олег напряженно вслушивался в разговоры "гуманитариев", стараясь не пропустить ни слова.
По возвращении его буквально распирало от ощущения важности и исключительности того, что он смог "расшифровать" иностранцев. Но реакция командиров на его десятистраничный рапорт была на удивление безразличной. Рапорт просто взяли и подшили в одну из папок. Уже потом его сосед по "кунгу", зевая, пояснил, что принадлежность "гуманитариев" к разведке ни у кого сомнений и не вызывала.
— По ним пришла специальная шифротелеграмма. Здесь вообще обычных делегаций не бывает. Думаешь, очень нужна Западу эта сраная Чечня? Щаз! Ему надо, чтобы мы здесь сидели в дерьме по самые уши. И сидели как можно дольше. Потому только разведка сюда и лезет. Привыкай, старичок! В этом дерьме, только такие же, как мы, говновозы плавают…

ПО ДИПЛОМУ ОЛЕГ БЫЛ "ПЕРС". Языки с детства давались ему на удивление легко. С семи лет он свободно говорил по-немецки, изучив его за два года, пока отец служил в Дрездене. Потом, в московской спецшколе так же легко изучил английский, на котором даже пытался писать стихи и занял первое место на городской олимпиаде. В институте он попросился в группу, изучающую персидские языки. И уже к третьему курсу стал одним из лучших. Фарси, дари и пушту он брал с налета. А на последнем курсе, под влиянием рассказов бывших выпускников о войне в Чечне, втайне от отца, который был категорически против его увлечения, он занялся чеченским языком.
Отличное знание языков плюс генеральские звезды отца определили его дальнейшую службу. После выпуска Кудрявцев получил назначение в одно из подразделений центрального аппарата Главного разведывательного управления и там продолжил изучение чеченского языка, благо на новом месте материалов и возможностей для этого было предостаточно. Отдел занимался переводом радиоперехватов…

В том, что его почти не выпускали с Ханкалы, Олег небезосновательно подозревал отца. Кудрявцев-старший, совершенно случайно узнавший от своего товарища, что сын за год умудрился не только стать переводчиком с чеченского, но еще и сам напросился в командировку, пришел в ярость. Вызванный "на ковер" в кабинет отца, Олег услышал столько эпитетов в свой адрес, сколько не слышал их до этого за всю жизнь.
— Никогда не думал, что вырастил полного м$#%ка! — громыхал отец. — Чего тебе не хватает? Романтики захотелось? Когда тебе чечены жопу на фашистский знак порвут — будет тебе романтика! Я, как последний идиот, пытаюсь устроить его будущее. Готовлю ему нормальную командировку в нормальную страну. А этот м$#%к ломится в Чечню. Да ты хоть понимаешь, что ты творишь? Если там, — отец ткнул пальцем в потолок, — решат, что ты "чеченец", то все! Так до пенсии и будешь ползать по этому гребанному Кавказу. Ты о матери, стервец, подумал? Как ей, с ее давлением, сказать, что единственный сынок решил в Чечню мотануть, романтики набраться?.. А случись что, думаешь, тебе памятник Путин поставит, или если тебе ногу оторвет, Дашка твоя будет из под тебя горшки выносить? Хер ты угадал! Калеки бабам только в фильмах нужны. А так махнет хвостом — и поминай, как звали! У нее женихов и без тебя, дурака, пруд пруди…

Из кабинета отца он вышел совершенно сломленным и раздавленным. Если бы в тот же день можно было все отыграть назад, он, конечно бы сделал это, но армия есть армия — принятые решения в ней обычно выполняются. И уже через неделю семья провожала Олега на аэродром "Чкаловский". За эти дни отец немного поостыл. И хотя в его серых глазах не пропал стальной блеск раздражения, он помягчал. Так, вернувшись вечером со службы и оглядев полученный Олегом новый, только со склада, тяжелый ватный бушлат блеклой зелено-морковной расцветки и неуклюжие кирзовые "берцы" он хмыкнул:
— В такой робе только зеков на работу водить!
На следующий вечер он привез комплект зимней формы и высокие легкие ботинки на меху. "Сплав" — была обозначена на лейблах и ценниках марка фирмы.
— Держи, вояка! На синтепоне, не продувается и не промокает. И "берцы" вполне подходящие…
Отцу Олег доверял. В Афгане тот два года командовал полком, а потом, после академии, еще год — дивизией…
Уже провожая его на борт, отец вдруг неуклюже обнял его.
— Ладно, сын, запомни одно. От войны не бегай, но и сам на нее не напрашивайся. Судьба не любит самодеятельности. Головы не теряй. Смотри на старших. Тебя там встретят мужики достойные. И береги себя! Ты у нас один…

Скорее всего Кудрявцев-старший посодействовал, чтобы младшего не слишком привлекали к войне. Олега сразу по прибытии оставили при управлении разведки, хотя, как он вскоре узнал, переводчики были очень нужны и в действующих частях.

Небольшую комнатушку в приспособленном под жилье стальном морском контейнере он делил с капитаном-переводчиком Виктором, который, представляясь, сделал ударение на последний слог — ВиктОр. Капитан был всего на четыре года старше Олега, но выглядел на все сорок. Болезненно худой, с запавшей под глазами вечной желтизной и ранней плешью он выглядел просто кощеем. В первый же вечер, когда Олег "прописывался" по случаю прибытия, ВиктОр, поднимая очередной стакан с местной мутной водкой, хмыкнул:
— В девяносто восьмом меня два черножопых пидора в Анголе паленым ромом траванули. Они на английскую "сис" работали. И оч-ч-чень мной были недовольны. Какой мы тогда контракт из-под носа англичан увели… — он многозначительно сузил глаза, словно из ханкалинского далека пытался рассмотреть двух далеких злобных негров. — Печень тогда из-под ребер просто вываливалась. Пить врачи вообще запретили…
И он выпил, всем своим видом показывая салаге лейтенанту, насколько героическим поступком для него является это употребление огненной воды.
Сейчас капитан служил в управлении внешнего сотрудничества, точнее, дослуживал. Почти полгода он ожидал долгожданного приказа об увольнении. На "гражданке" его уже давно ждало место в каком-то российско-голландском СП, которым управлял его друг. И потому эта командировка была ему, как он сам говорил, как серпом по яйцам.
— Да я в неделю у Валерки заколачиваю больше, чем здесь генерал за четыре месяца! — пояснил он.
До отъезда ВиктОру оставался всего месяц, и потому капитан собирался окончательно "лечь на сохранение". Термин этот, как вскоре узнал Олег, означал максимальное сворачивание всякой служебной активности, чтобы по возможности тихо и без происшествий дотянуть до "дембельской" вертушки на Моздок.

И потому, когда "спецназеры" доложили, что в ходе одной из засад был захвачен в плен афганец и Марусин собрался лететь в бригаду, капитан, который должен был лететь с ним переводчиком, откровенно затосковал.
— Твою мать! И больным не скажешься. Марусин потом сгноит за месяц. Он "беременных" на дух не переносит. Пес войны хренов!

ТОГДА-ТО ОЛЕГ И РЕШИЛ ПОПРОСИТЬСЯ вместо Виктора сопровождать начальника разведки.
— Я подтвержу, что ты лежишь с температурой. А дари, пушту, фарси — мои дипломные языки.
— Ты чего, старичок, серьезно? — изумился капитан. — На хера тебе это надо? У тебя такая должность, что можно хоть до пенсии здесь груши околачивать. Зачем тебе эти горы?
— Я еще ни разу не работал на настоящем допросе, — признался Олег. — Хочу, пока есть возможность, опыт получить.
ВиктОр удивился еще больше:
— Ты что, серьезно? Совсем сдурела твоя башка. Оно тебе надо? Думаешь, это так интересно? Брось. Это самая грязь войны. Знаешь, почему грушники не пишут мемуаров? Да потому, что никто не хочет вспоминать о том, что видел и делал...
Но соблазн "закосить" был для капитана слишком велик и, помявшись для приличия, он дал себя уломать…

Начальник разведки, услышав о болезни Волкова, испытующе посмотрел на Олега, который всем своим видом пытался доказать, что все именно так, как он рассказывает.
— Говорить не может. Ангина. Хрипит. Но я могу его заменить. По диплому я "перс". Не подведу вас, товарищ полковник.
Олег рассчитал все точно. Все же за спиной был уже год службы, и "систему" он уже "просекал". Времени разбираться и искать замену Волкову уже не было.
— Хорошо. Со мной полетит Кудрявцев, — как отрезал Марусин.
На следующее утро Олег в неизменном "разгрузнике", с табельным "пээмом" в специальном кармане на груди стоял рядом с Марусиным на площадке приземления.

После короткого доклада комбрига и недолгого совещания, во время которого Олег слонялся по лагерю в сопровождении улыбчивого прапорщика, который знакомил его с расположением бригады, его наконец разыскал посыльный. Когда он подошел к штабной палатке, Марусин с комбригом уже вышли на улицу.
— Ну, где тут у тебя "переговорная"? — спросил Марусин командира.

"Переговорная" оказалась обычным "кунгом" армейского КамАЗа. Он был разделен надвое невысокой, по пояс, пластиковой перегородкой. С одной ее стороны был небольшой кабинет, где стоял покрытый плексигласом стол с прикрученной к нему настольной лампой, старенький компьютер и несколько раскладных табуреток. Другая сторона "кунга" была до потолка обита жестью. Там была прикрученная намертво мощными винтами к полу металлическая табуретка, перед которой от пола до потолка проходила стальная труба. У табуретки стояло старое мятое оцинкованное ведро, наполовину наполненное водой, которая мутно и зыбко отражала в себе потолочные фонари. В "кунге" было зябко, и потому никто не раздевался. Марусин широко, по-хозяйски сел за стол, рядом с ним сели комбриг и начальник штаба. Еще один штабист, молодой юркий парень, опустился за компьютер. Олег устроился на свободной табуретке с другой стороны стола.
— Ну, давай сюда своего афганца, — скомандовал Марусин.
— Васильченко, давай бородатого! — негромко крикнул комбриг.
Через полминуты "корабельная" дверь "кунга" распахнулась и здоровый, медведеобразный прапорщик втолкнул перед собой крепкого, смуглого, почти шоколадного бородача. Руки "духа" были скованы наручниками. За ним в "кунг" поднялся часовой. Прапор коротким тычком, словно он загонял в стойло корову, усадил пленного на табурет за перегородкой.
— Сидай, гнида! — рявкнул он лениво. Потом он обошел пленного и, встав перед ним, дернул на себя наручники.
— Сюды руки давай! Та нэ дергайся, бо мозги вышибу! — афганец не знал ни украинского, ни русского, но все понял по выражению глаз прапора. Он молча вытянул руки перед собой. Васильченко небольшим ключом разомкнул одно из колец наручников, потом тут же крепко перехватил освободившуюся руку своей огромной лапищей и, заведя ее за трубу, вновь хрумкнул закрываемым "браслетом". Теперь пленный был прикован к трубе.
— Свободен! — бросил Васильченко часовому и, тот, бросив короткое "Есть!", вышел на улицу.
Сам Васильченко остался стоять рядом с "духом". Он только скинул бушлат и остался в линялом темно-зеленом свитере.

ВСЕ МОЛЧАЛИ. Афганец угрюмо, исподлобья бросал на сидящих за перегородкой офицеров быстрые, настороженные взгляды. Олег заметил, как на его веке вдруг торопливо забилась какая-то жилка.
Марусин внимательно и неторопливо осмотрел пленного. Лицо подполковника вдруг закаменело и стало жесткой, холодной маской. Тишина просто давила на уши.
Афганец судорожно сглотнул.
— Как его зовут? Откуда он родом? — наконец негромко спросил Марусин.
Прошла секунда, другая… Марусин бросил на Олега быстрый хлесткий взгляд. "Идиот! Переводи!" — обожгла Олега мысль. И, спохватившись, он повернулся к пленному.
— Кууш ты бар? — торопливо произнес он заученную фразу.
Афганец удивленно посмотрел на него. Он явно не ожидал услышать здесь, за полторы тысячи километров от Родины, родную речь.
— Кууш ты бар? Но гус хан? — Олег знал, что сейчас пленный пытается сообразить, как этот юнец так хорошо, без малейшего акцента, может говорить на его родном пушту. И это был миг маленького торжества лейтенанта Кудрявцева. Ради этих секунд изумления врага стоило потратить тысячи часов на заучивание чужих слов, проникновение в ткань чужой речи, терпеливого вылепливания собственной гортани и мышц языка под чужие звуки, чужое произношение и даже чужое дыхание. Ведь горловые и шипящие звуки требовали совершенно иного типа выдоха. Короткого, хлесткого, как удар…
Кудрявцев торжествовал. Он смотрел на пленного и пытался увидеть себя его глазами. …Чужой офицер перед ним безжалостно и жестоко вторгся в святая святых — в язык, и тем разоружал его, делал беззащитным. Теперь каждая его фраза, каждое его междометие будет понятно этим "шурави". Этот лейтенант лишал его права даже страдать на собственном языке…
— Камиль Джидда. Азкухар бар Кхандагара.
— Его зовут Джидда Азкухар. Он родом из Кандагара.
— Сколько ему лет? — спросил Марусин, и в словах полковника почудилась нотка уважительного удивления по отношению к Олегу.
— Тридцать два, — перевел ответ Кудрявцев.
— Как давно он находится на территории России? В чьем отряде воевал?
— Но джа вахиб Шурави?.. — чужой язык легко лился с губ Кудрявцева.
— Дыш гуаз парван хол…
— Он находится на территории Ичкерии, и на территорию России никогда не ступал. Это русские пришли сюда. Он воевал в отряде амира Абу Вали…
— Повтори ему вопрос, когда он прибыл сюда? И кем он был в отряде?
Афганец выслушал вопрос, но отвечать не торопился. Напряженный, настороженный, он напоминал сейчас дикое, загнанное в угол животное, готовое в любой момент броситься на загонщиков, но сталь наручников не давала это сделать...
— Переведи! — В глазах Марусина вдруг полыхнул незнакомый черный огонь. — Я задаю вопросы — он отвечает. В молчанку я ему играть не дам! Или он хочет вспомнить, как русский "спецназ" развязывает языки? Когда с кем и откуда он пробрался сюда?
Олег перевел. В глазах афганца мелькнула неясная тень растерянности.
— Джи хад ами…
— Он здесь с мая. В апреле его отряд прибыл в Грузию. Здесь их разделили на две группы и в конце мая на машинах перевезли через горы в Аргун.
— Сколько было человек в группе? Кто был старший? Где их вербовали и кто?
— В группе было восемнадцать человек. Старшим был иорданец Абдалла, он же и пригласил их в Чечню. Абдалле его порекомендовал мулла мечети Аль Саиб, при которой он когда-то учился. Остальных так же набирали из Кандагара.
— Где сейчас его группа?
— Адж мар нуш?..
Афганец бросил на Олега быстрый ненавидящий взгляд. Слова родного языка загоняли его в угол, и он ненавидел этого молодого "шурави" за то, что тот не давал ему отгородиться от всех спасительным непониманием…
— Ку мас…
Афганец гордо вскинул голову и посмотрел на полковника.
— Он говорит, что не предаст своих братьев по вере.
Ничто не изменилось в лице Марусина. Он вел незримый поединок с пленным, ломал его, колол, давил…
— Васильченко! — негромко, одними губами бросил он, не отрывая взгляда от глаз пленного.
Прапорщик, все это время непод
вижной глыбой стоявший над афганцем, шевельнулся, и через мгновение его огромный кулак мощным поршнем впечатался в тело "духа". От удара тот буквально сложился пополам и слетел с табурета. Но прапор не дал "духу" упасть. Он рывком поднял его с пола, потянул на себя и, перехватив хрипящего в судороге боли "духа" за кисти, зацепил их наручниками за крюк под потолком.
…Удары вонзались в тело афганца как молоты, сминая, разбивая, мозжа внутренности, ломая ребра. Тот не кричал, нет. Для этого ему просто не хватало воздуха в легких. Он только хрипел и как-то по бабьи ахал при каждом ударе.

Олег завороженно смотрел на это.
…Впервые в жизни перед ним так открыто, без смущения и стыда, без пощады и правил, забивали человека… Раскрасневшийся, вспотевший Васильченко работал, как хорошо отлаженный механизм. Размах, удар на выдохе! Вдох. Размах, удар на выдохе!..
Хрипы, стоны, мясистые шлепки ударов.
— Сучара! Уебок! Да я тебя порву, мразь! — хрипло рычал прапор, заводя сам себя страшными, грязными ругательствами…
И вид этого избиения вдруг взорвался в Кудрявцеве диким, необъяснимым стыдом. Он почувствовал, как лицо его заливает багровый жар, словно его поймали на чем-то запретном, унизительном. Словно смотреть на это нельзя, запрещено.
Олег быстро, чтобы никто не заметил, скосил глаза на окружающих.
С лица Марусина ушло окаменение, и в глазах его была только какая-то усталость, опустошение…
Комбриг бесстрастно и отстраненно наблюдал за происходящим, накручивая на палец ус.
Начальник штаба курил, стряхивая пепел в латунное донце от снаряда.
Солдат за компьютером деревянно пялился глазами в пустой экран монитора…
Наконец "дух" обмяк и повис на трубе.
— Хорош, Васильченко! — так же негромко окликнул прапора Марусин. — Приведи его в себя!
Прапорщик разжал кулаки. Вытер рукавом пот со лба. Подхватил за кисти обвисшего "духа", как тушу снял его с крюка, усадил на табуретку. Потом за подбородок поднял его голову. Зачерпнул кружкой воду из ведра и плеснул ее "духу" в лицо.
— Ну ты, пидор кандагарский! Глаза открой! — Васильченко несколько раз хлестко ударил афганца ладонью по щекам.
"Убил! — обожгла Олега мысль. — Так просто, взял и убил…"
Но "дух" неожиданно дернулся, отворачиваясь от пощечин, запрокинул голову. Открыл глаза.
Васильченко выпрямился.
Афганец обвел всех мутными, полубезумными от пережитой боли глазами. Было слышно, как хрипло и тяжело он дышит. Неожиданно с угла рта, по подбородку потекла тонкая струйка слюны, смешанной с кровью…
— Он будет говорить?
Олег перевел.
Афганец заговорил. Но уже незнакомым, севшим, надтреснутым голосом. Было видно, что каждое слово болью отдается в его изуродованном теле.
— Он говорит, что два его брата погибли в бою с русскими под Кундузом, третьего брата до смерти запытали в "хаде". Отец умер от голода в Пешаваре. И он счастлив, что скоро с ними встретится в раю. Он жалеет, что мало убил русских за это время. Но он сам свежевал их, как баранов. Всех русских надо резать, как свиней.
— Он говорит, что русские уже не те. Они стали трусливы и робки, как бабы. Боятся воевать. Могут только бомбить и стрелять из пушек. Один чеченец стоит трех русских солдат. И с Чечней теперь весь мусульманский мир. И они поставят Россию на колени…
— Хорош демагогии! Он будет говорить? — нетерпеливо перебил его Марусин.
Олег перевел и неожиданно поймал себя на ощущении, что старается говорить как можно безразличнее, всем своим видом пытаясь показать пленному, что он только переводчик и ничего кроме этого. Этот стыд перед афганцем вдруг разозлил Кудрявцева.
"Он — сука! Наемник! Мразь! Он резал наших, пришел сюда нас убивать! А я разнюнился, как тряпка. Это война!"

Афганец ответил, что его могут забить до смерти, но он никого не сдаст.
Марусин разочарованно вздохнул, потом неторопливо поднялся.
— Это мы поглядим. Васильченко, мы в штаб, а вы с Кудрявцевым поработайте с ним. Как будет готов — дашь знать!
— Есть! Усе зробимо, товарищу полковник!
Васильченко отодвинулся, пропуская мимо себя к выходу офицеров. Потом, когда дверь за ним закрылась, прошел в дальний угол "кунга" и из небольшого настенного ящика достал замотанный в провода и резиновый медицинский жгут полевой телефон без трубки.
— Ну, урод, ты зараз не так заголосуешь! — сказал прапор, поворачиваясь к пленному.
Афганец испуганно сжался.
Но Васильченко легко, словно пушинку, оторвал его от табурета и вновь подвесил за наручники к потолку. Потом достал из ножен на поясе нож и одним резким движением разрезал грязные камуфлированные штаны и синие байковые кальсоны, обнажая серые худые ягодицы. Потом наклонился и сдернул штаны до колен.
Афганец забился, как пойманная на крючок рыба, но Васильченко впечатал "духу" в поясницу кулак, и тот, охнув, обвис.
Потом прапорщик деловито и быстро раскрутил провода. Один из них он, приподняв длинную полотняную рубаху, воткнул между ягодиц пленного, другой крепко обкрутил вокруг лица и, разжав стиснутые зубы "духа", воткнул конец провода ему в рот. После чего жгутом ловко стиснул челюсти так, что "дух" мог только мычать, но даже выплюнуть провод не мог.

— Лэйтенант, спроси эту гниду, будет он говорить или нет?
Холодея от предчувствия чего-то ужасного, запретного, Олег перевел. И впервые от себя добавил:
— Говори. Эти люди не шутят. Ты умрешь здесь.
Но это его участие вдруг зажгло яростью лицо душмана. Стянутые жгутом челюсти не давали ему говорить, и он только что-то промычал, зло сверкая налитыми кровью глазами.
— Ясно! Можешь не переводить. — Ну-ка, лэйтенант, отойди в сторонку. Бо сейчас его так начнет колотить, шо зашибить может.
Олег сделал шаг назад. За его спиной зажужжал генератор телефона.
"Дух" вздыбился, словно неведомая сила схватила его и подбросила вверх. Глаза его вылезли из орбит, а из-под рубахи на ноги и штаны вдруг брызнула мутная, пенная струя.
"Обоссался!" — обожгло Олега, и от ощущения гадливого позора этой картины его передернуло…
За спиной вновь зажужжал генератор.
Духа выгибало, корчило и трясло, словно в него вселилась сотня бесов. Наконец он вновь потерял сознание. В ноздрях и углах губ пузырилась кровавая пена. Васильченко поставил телефон на полку и подошел к духу. Окатил его водой из кружки, пощечинами привел в себя. В глазах "духа" застыл ужас.
— Он будет говорить?
Олег торопливо перевел.
Дух что-то промычал.
— Нехай головой кивнет.
— Джав ла дмакн.
Пленный замолчал.
— Добре!
Васильченко вновь снял с полки телефон…

Все слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание "духа", матерщина Васильченко, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена, глухие шлепки ударов. "Он будет говорить?"…
Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Что все это просто наваждение, мерзкий сон. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть, оказаться дома, в Москве, в кабинете отца. Среди книг и семейных реликвий. Но он знал, что это невозможно. Гнал от себя слабость. "Ты хотел узнать войну. Так вот она, война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!"
Он уже просто ненавидел этого "духа" и желал только одного, чтобы тот наконец сдох и с его смертью все это закончилось.
И все закончилось…

— Он будет говорить?
Истерзанный, полуживой "дух" слабо закивал головой.
Прапорщик распустил жгут, выдернул из его рта провод.
— Ты все расскажешь?
Олег перевел.
— Зкан доб карх…— прохрипел дух.
— Он все расскажет, — с облегчением перевел Олег.
— Добре. Тогда зови полковника…

— Когда ты в последний раз видел Хаттаба?
"Дух" отвечал почти шепотом. Чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом, при каждом вдохе внутри него что-то клокотало и сипело. Но ни у кого вокруг Олег не видел жалости в глазах. Пленный их интересовал только как "язык", как запоминающее устройство, из чьей памяти они должны извлечь как можно больше.
— Это точно было в Хатуни? Или он не знает?
— Говорит, точно в Хатуни.
Допрос шел уже третий час. Вопросы следовали один за другим, часто перекрещиваясь, возвращаясь друг к другу. Менялись кассеты в диктофоне. Афганец отвечал механически, без эмоций, словно большая кукла. Из него будто выдернули какой-то опорный стрежень. Он уже ничем не напоминал того злого, высокомерного душмана, которого несколько часов назад завели в этот "кунг". Теперь это был просто сломленный, раздавленный и жалкий человек.
Наконец Марусин откинулся на спинку кресла. Окинул "духа" долгим взглядом. И под этим взглядом "дух" как-то съежился, сжался, опустил голову.
— А говорил — не предаст братьев по вере... — в голосе полковника Кудрявцеву почудилось снисходительное презрение. — Ладно! С этим — хорош! Пора перекурить и свежего воздуха глотнуть!
— Куда его? В "зиндан" или в яму? — спросил, поднимаясь из-за стола, комбриг.
— В "зиндан"! Подержи его еще пару дней. Поработайте с ним. Может быть, еще что-нибудь вспомнит…


Окончание следует
От Одессит
К Офф-Топик (08.08.2002 02:04:56)
Дата 08.08.2002 11:15:43

Анекдот в тему

Добрый день

Допрос пленного в разведотделе. Переводчик нависает над ним и спрашивает:
- Вот из ер нэйм?
- My name is John Perkins, master-seargant.
Немедленно получает за такой ответ по морде и отлетает в угол. Переводчик снова, свирепея:
- Вот из ер нэйм, сука!!!
Пленный не понимает, что от него хотят, и поправляется:
- My name is John Perkins, Sir!
Снова получает, но уже сильнее. Не понимает в чем дело и плачет:
- Im, John Perkins indeed, Sir!
Переводчик уже не владеет собой, выхватывает ПМ,сует ему в ухо и кричит по-русски:
- Я тебя, падлу, последний раз спрашиваю: сколько танков у вас в дивизии?!!!

С уважением
От Офф-Топик
К Офф-Топик (08.08.2002 02:04:56)
Дата 08.08.2002 04:33:34

А вот и байки из ВИИЯ подоспели

Автор Тема: Байки из ВИИЯ
a_valery
Старожил

1405 сообщений
с Янв. 2001
Zhukovskiy, Russia размещено 20-03-2002 20:51 | IP: записан
Рассказаны курсантом факультета восточных языков Александром Алексиным, выпуск 1981 г.
Хотелось бы добавить несколько историй к воспоминаниям о наших доблестных и легендарных начальниках. Осенью 1975 года генерал Баско готовился передать бразды правления вторым факультетом ("востоком") новому начальнику (мы еще не знали, что им станет Сухи). Старшиной факультета (не знаю, есть ли сейчас такая должность) был тогда прапорщик "Михалыч", известный тем, что еще в годы войны был спасен Басом от трибунала за кражу цистерны спирта, за что был благодарен генералу "по гроб жизни".
Каптерка Михалыча (неслабого размера, надо сказать) находилась у нас на курсе, каждый день Баско приходил туда, "принимал на грудь" пару стопок коньячку, а Михалыч в это время лично наглаживал ему брюки до бритвенного состояния стрелок.
В один из дней, когда я дневалил, на нашем этаже появился пятикурсник с девушкой-невестой. Если помните, в прежние времена было принято получать "добро" на женитьбу от начальства. Получив от меня утвердительный ответ на вопрос: "Бас здесь?", жених широко распахнул дверь в каптерку, держа под руку невесту. Увидев Баса, расхаживающего в одних трусах и кителе со звездой Героя (Михалыч в это время гладил брюки), он произнес "Пардон!" и захлопнул дверь. Вдогонку из-за двери раздалось: "Ишь, "пардон", - француз, ё. твою мать!"
А меньше чем через полгода нас глубоко поразил Сухи, выстроив наш курс на седьмом этаже недавно выстроенного учебного корпуса по случаю празднования 1-го Мая. Хорошо было стоящим во второй шеренге, нам же, находившимся прямо перед ним, пришлось туго, потому что тяжело было сдержать смех, услыхав фразу:
"Товарищи! Этот праздник отмечают вместе с нами НАРОДЫ ВСЕХ ПЛАНЕТ МИРА!"

* * *

Году в 1975 за очередной залет был отчислен после первого курса Шура К., известный многим под несколькими кличками, одна из которых, в соответствии с цветом его носа – "Слива". Через год, успешно поруководив комсомолом во 2-м московском медучилище, Шура восстановился в ВИИЯ и попал в нашу языковую группу на непыльную должность "вольного сержанта" – звания его не лишили, командиром не поставили, а надбавку за звание платили.
Беда Шуры оказалась в том, что у его прежней группы второй язык был немецкий, а у нашей – английский, в котором Шура был, естественно, ни бум-бум. И вот, на одном из первых занятий, преподавательница задает Шуре вопрос: "What seas is the Soviet Union washed by?" – (для "неангличан" – "Какими морями омывается Советский Союз?"). Из всего вопроса Шура воспринял только "Soviet Union" (надо быть полным идиотом, чтобы это не понять) и навевающее какие-то смутные ассоциации "washed".
Ответ Шуры поверг в транс не только бедную преподавательницу, но и всех нас: "The Soviet Union вождь из Владимир Ильич Ленин!"
А когда после очередной командировки нас "опустили" еще на один курс – т.е. наши бывшие однокурсники уже на пятом, а мы опять на третьем, нечто похожее выдал Валера К., чью большую нескладную фигуру тоже должны помнить многие.
Фразу "He was named after his grandfather" ("Его назвали в честь деда") он перевел: "Его позвал дедушка". Услышав дружный хохот одногруппников, Валера поправился, чем довел народ до истерики: "Его окликнула бабушка".

* * *

Подавляющее большинство бывших курсантов ВИИЯ, начиная с 1975 года, знают светлой памяти Макарова Анатолия Георгиевича под кличкой "Мата". Не так давно мы, его первые питомцы, с удивлением узнали, что затем многие его воспитанники стали называть его "Матыч". Это такой же нонсенс, как назвать генерала Андреева не "Дедом", а "Дедычем".
Хотелось бы напомнить этимологию этого прозвища. Каждый, кто учился на "востоке", в отличие от "запада", где учили в основном знакомые уже языки, видимо помнит, как поначалу все было внове, как делились друг с другом в курилке только что полученными знаниями о еще непонятных, но таких интересных языках.
С самого начала нас поражало, что А.Г. Макаров знал практически все обо всех, включая родственников и внутрисемейные отношения курсантов (видимо, в этом и проявляется педагогический талант воспитателя). От наших "индонезийцев" мы узнали, что "мата" означает "глаз", а "мата-мата" – или "глаза", или "шпион". И почти до второго курса у Георгиевича была кличка "Мата-Мата" (тем самым мы отдавали дань его всезнайству), но затем, по мере нашего взросления, она редуцировалась в славное до сих пор и, надеюсь, на долгие времена "Мата!".
Так что, в соответствии с нормами русского языка "Матычем" может называться только его сын – Димка, но никак не сам Мата.

* * *

Осенью 1977 года наша группа из восьмерых "макаровцев" отправлялась на стажировку в Афган. Как положено, сдали мы военные билеты, получили загранпаспорта, и отправились на склад "Десятки" за "гражданским обмундированием". В помещение склада заходили по одному, и каждый долго выбирал себе лучшее из того, что нам могли предложить. Отобранную одежду нам упаковали в не слишком большие, но и не совсем маленькие свертки из плотной черной бумаги, после чего мы дружно двинулись к метро, чтобы разъехаться – кто в казарму, а кто (москвичи) - по домам.
Возле метро шатался скучающий патруль и, естественно, его внимание привлекла группа курсантов, несущих какие-то подозрительно одинаковые свертки. После того, как вместо ожидаемых военных билетов с вложенными "фишками" начальнику патруля были предъявлены свеженькие загранпаспорта, на него было жалко смотреть – его ум, видимо никак не мог совместить сочетание таких документов и общевойсковой курсантской формы. Искреннее чувство благодарности и облегчения появилось в его глазах после того как Миша С. что-то прошептал ему на ухо. Мы сразу же были с почетом отпущены. На наши расспросы о том, что же он сказал старлею, Миша, наконец, сдался:
- Я сказал, что мы из ВИИЯ с разведческого факультета. Отправляемся на задание.
На следующее утро вся наша восьмерка уже в гражданке встретилась в месте сбора у метро неподалеку от Старой площади – сдавать комсомольские билеты в ЦК ВЛКСМ. Тут выяснилось, что желание приодеться получше сыграло с нами шутку – семеро были одеты в одинаковые темно-синие югославские плащи, а Миша – в такой же, но бежевый. Вспомнив какой-то детектив, в котором сражались две банды – в белых и черных плащах, мы решили разыграть прохожих – двое взяли Мишу под руки, а остальные составили авангард и арьергард. С сосредоточенно-серьезными физиономиями мы двинулись по краю площади. Пройти нам удалось не более пятидесяти метров. При этом в одежде и облике остановивших нас людей тоже было что-то неуловимо общее – пока они бродили порознь, это не бросалось в глаза, но когда они собрались вместе…!
А в ЦК мы попали на три часа позже назначенного времени, да и вообще, хорошо, что попали.

* * *

После непродолжительного периода заигрывания с курсантами (видимо все, кто учился на "востоке" в 1976 году помнят это), Сухи ударился в другую крайность – стал перегибать палку по поводу и без. В феврале 1977 года он устроил факультетский смотр. Всё, вроде бы, было нормально, но, почему-то, захотелось ему уязвить Мату. Осмотрев наш строй, получив сунутую под нос порцию носовых платков, расчесок и прочей дребедени, Сухи вдруг возопил: "Макаров! У вас курсанты нестрижены! Через неделю повторный смотр, и чтобы все были пострижены – чтобы было СПЕРЕДИ, КАК СЗАДИ, А СЗАДИ НА-НЕТ!"
Несколько шутников (я в том числе) сочли, что такое требование к прическе означает стрижку налысо. Что и было сделано. Перед смотром Мата пришел в ужас и поставил всех "лысых" в наряд. На этот раз смотр прошел нормально, но в конце Сухи решил проверить нашу казарму.
Лысый дневальный его поначалу не слишком удивил, но когда прибежал с докладом такой же дежурный, он потребовал к себе весь наряд. Увидев кучу лысых, Сухи обомлел, но, формально, наказывать нас было не за что.
Тогда он обратил взор на кривой гвоздь, неведомым образом оказавшийся в стене прямо напротив тумбочки дневального – "Макаров! А этот гвоздь нахера сюда захерачен?!"
На что Мата абсолютно невозмутимо ответствовал: "А этот гвоздь сюда захерачен, товарищ генерал-майор, с целью дабы-зябы под соцобязательства".
Вопрос был исчерпан.

* * *

Было это весной 1977 года - птички поют, почка на почку, щепка на щепку, а я парюсь в казарме на 2-м курсе. Хотя вообще-то в моем положении париться можно - предыдущей осенью незабвенный Мата назначил меня после 10-суточной отсидки на губе для исправления (!)на должность "холодного каптерщика". (С условием, чтобы через месяц количество веников, скребков и т.п. увеличилось не менее, чем на 10-20%).
Проживали мы тогда в самом конце проспекта им. Карбышева над РОУПом на втором этаже, а моя каптерка - первая дверь под аркой за "чипком", т.е. там можно было абсолютно автономно обретаться, что я и делал, тем более, что там имелись две кровати с немерянным количеством матрасов и шинелей, а также другого теплого обмундирования, регулярно подкидываемого мне на хранение подальше от глаз проверяющих "теплым каптерщиком" Серегой Маркаряном.
И все же - весна, тяга к перемене мест, а именно - ну ее, эту службу! И забил это я на нее, добиваясь отчисления. Неделю демонстративно не ходил на занятия, выбирался из каптерки только в столовую, лежал, пил, читал (ребята мужественно отмазывали). Наконец был все-таки отловлен Матой после завтрака у входа в учебный корпус, выслушал его нравоучения и пообещал (искренне!), что вот сейчас сбегаю в казарму, почищусь-побреюсь-умоюсь и пойду на занятия, поскольку я и так "уф-м$#%к", а в противном случае буду им как минимум в кубе.
Тут сзади раздается всем известный вопль "Почему?!". Выясняется, что я неподобающим образом стою перед начкурсом, при ближайшем рассмотрении у меня сапоги покрыты кирпичной пылью, бляха не чищена, а сам я небрит, за что мне объявляется 5 суток ареста. Ответив "Есть" иду, естественно, не на занятия, а в свою каптерку.
Приняв от тоски пару пузырей "портянки", вспоминаю, что в лазарете лежит мой земляк ("Зёма") Леха Родионов, и ему, наверное, тоскливо. Беру с собой еще пузырь и маленького игрушечного крокодила, глядя на которого мы с Зёмой обычно тосковали; если помните, была песня, где были такие слова: "а мне опять приснился крокодил зеленый, зеленый-презеленый, как моя тоска". Посидели мы с Лехой у него в палате, собрался я идти к себе, открываю дверь, а по коридору идут начмед и Понос с прапором-фершалом. Ну, конечно, крики - грязный, без халата, пьяный! Я бы, может, и убег, но тут в приоткрывшуюся дверь высовывается сначала рука с игрушкой, а затем умиленное Лехино лицо, которое с нежность произносит: "А мне Зёма крокодильчика принес!". В результате нас обоих под конвоем прапора ведут к Сухи. Лехе объявляются 5 суток ареста. А мне (сапоги грязные, бляха нечищеная, небрит): "Ну-у, 7 суток вам будет много (облегченно вздыхаю про себя), а 10 - в самый раз!".
Полный облом и доклад Мате, который смотрит не шибко добрым взглядом. Выйдя от Маты, мучительно размышляю, куда податься, чтоб загасить тоску, и тут вспоминаю, что на так называемом 2-м цоколе - с противоположного торца от главного входа в учебный корпус - дневалит друг, Мишка Иванов (Майкл). Иду к нему, рассказываю свою опупею. Майкл утешает, предлагает залезть на крышу лифтового холла, засыпанную смесью керамзита и мелкого гравия, и развлечься метанием этих камушков в прислоненную к ограждению крыши картонку. Чем мы и занимаемся в течение получаса (кстати, Майклу в психотерапевты бы идти - я напрочь забыл свои горести).
Вдруг, после очередного промаха, снизу раздается "Почему?!". Пока мы перелезали через стенку на лестничный пролет и спускались в лифтовой холл, Сухи уже поджидал нас внизу, стряхивая со своей фуражки характерную керамзито-гравийную пыль. Конечно, наказать нас за прямое попадание он не мог, поэтому вынужден был искать предлог. Кто ищет, тот всегда найдет! - под батареей была обнаружена горелая спичка. Майклу было приказано доложить начкурса и получить наказание от него, а мне (сапоги грязные, бляха нечищеная, небритый - хорошо еще дышал в себя) - 3 суток ареста. При этом записывает наши фамилии - из военных билетов.
Приходим к Мате. После доклада тишайшего и наиисполнительнейшего Майкла Мата немного обалдевает: "Ну ты, к-х, к-х, даешь", затем в его голову закрадывается смутное подозрение по поводу моего присутствия при этом действе. На вопрос "А ты, к-х, м$#%к, чего приперся?" я даю четкий ответ и вылетаю из кабинета под "незлобное, тихое слово" Маты.
На следующий день, при еженедельном подведении итогов, Сухи, в конце сборища, вдруг спросил: "Макаров, а почему это у меня на листке записаны фамилии двух ваших курсантов, Иванова и Алексина?" Мата, не моргнув глазом, ответил: "Так это наши отличники, которых я не успел включить в список на поощрение Вашей властью".
Подумав немного, Сухи изрек: "Ну не успели, так не успели, поощрите своей властью". В результате Майклу не было ничего, а я отделался тремя нарядами.

* * *

Наверняка, многие помнят уцелевший в ходе многочисленных перестроек и "усовершенствований" маленький клочок земли с деревьями и клумбой, сиротливо примостившийся возле плаца рядом с забором вдоль Волочаевской, между старым (теперь уже былинным) "чипком" и танковым классом. Он давно уже называется "квадрат", поскольку таковым и является. А ведь до прихода Ивана-Строителя (Катышкина) в его центре находился знаменитый фонтан, окруженный КРУГЛОЙ клумбой и не менее круглой заасфальтированной дорожкой; и называлось тогда это место - "круг".
Как-то, во время обхода территории, в результате которого мы потеряли парк с деревьями и лавочками (зато приобрели вдвое увеличившийся плац) И.С. обнаружил это вопиющее безобразие - " В армии должно быть все параллельно и попендикулярно!" В результате в течение пары дней круг был заменен на квадрат с соответствующим "приведением в соответствие" и прилегающей территории и снесением фонтана.
Вскоре после этого состоялась церемония приема нового учебного корпуса. Вдоль фасада здания у главного входа, у входа в курсантскую столовую и запасного лифтового холла были сооружены гипсо-бетонные цветочницы в виде больших белых тюльпанов. Несколько курсов не могли вовремя зайти в столовую, пока И.С. распекал своего зама по тылу: "Это что еще за порнография?! Какую смысловую нагрузку несут эти фиговины?!" На следующий день "фиговины" стали нести смысловую нагрузку - между лепестками красным по белому фону были нанесены полковые, а вдоль оси каждого лепестка - батальонные разграничительные линии. Инцидент был исчерпан

* * *

В мае 76-го мы узнали из уст самого Сухи, что звание Героя Советского Союза можно получить за… плохое знание военной топографии.
Дело было так - накануне Дня Победы проходило торжественное собрание восточного факультета все в том же институтском клубе. На сцену, в президиум, были приглашены помимо начальства, лучшие курсанты с каждого курса. От нас был делегирован Валера Е. (кстати, вполне заслуженно - и парень хороший, и Фрунзенским стипендиатом стал через пару лет). По своей временной "демократичности" Сухи усадил его рядом с собой в первом ряду президиума. Во время основного доклада, который озвучивал Фаддей М., многие обратили внимание на странную мимику Валеры, все время косившегося на папку, лежавшую перед Сухи.
По окончании доклада из зала был задан "неожиданный" вопрос к Сухи с просьбой рассказать, как он получил свое высокое звание (как у нас о нем говорили - "Герой всего Советского Союза"). Немного пожеманничав, Сухи вышел к трибуне со своей папкой и сказал: "Не буду многословен, но если вкратце…", раскрыл папку и "коротенько, минут на сорок" прочитал несколько десятков страниц, вложенных в нее. Суть сводилась к тому, что танковой роте, которой он командовал, была поставлена задача совершить отвлекающий рейд в тылу противника на фланге основного удара армии - на глубину 20-30 км. Помотавшись по немецким тылам, Сухи вдруг понял, что абсолютно не понимает, где находится. Действовать стал строго наобум, в результате вышел с ЗАПАДА к городу Слоним, от которого до линии фронта было около ста километров. Несшая полицейскую службу в городе команда резервистов-инвалидов частично сдалась в плен, частично разбежалась. Поэтому немцы узнали (у страха, как известно, глаза велики), что Слоним захвачен крупными силами русских. Естественно, к Слониму немцы при отступлении не пошли, а на третий день томительного ожидания в город вошли наши наступающие части, с удивлением обнаружившие не выходившую на связь (рации-то слабоваты) "павшую в боях за Родину" танковую роту. Сначала командира роты (Сухи), по его же признанию, хотели было судить за невыполнение приказа, но по здравому размышлению дали ему звание Героя.
Насколько я помню, в последующие годы Сухи больше эту историю не рассказывал - видимо, подсказали "имиджмейкеры". А у Валеры мы спросили насчет его странного "театра мимики без жеста" во время его пребывания в президиуме. - "Мужики, перед Сухи лежала красная сафьяновая папка с золотым тиснением - изображение звезды Героя, а под ней слова - Я И МОЙ ПОДВИГ"!!!

* * *

Осенью 76-го на третьекурсника - "араба" Сергея П., проходившего стажировку в Алжире, положила глаз молоденькая жена французского атташе. В результате операции, проведенной местными (а может быть, и не только местными) спецслужбами, "сладкая парочка" была застукана в автомобиле в момент приступления к соитию. В результате Серегу, правда без лишнего шума, выслали на Родину.
Через пару-тройку месяцев в институтском клубе проходило общее собрание "Востока" - подведение итогов за семестр. С докладом выступал, естественно, И. М. Сухи. После оптимистических слов о наших победах и достижениях он, как положено, приступил к освещению "отдельных недостатков", в числе которых, конечно же, не мог не упомянуть данное происшествие. При этом, то ли И.М. не удосужился предварительно прочитать "свой" доклад, то ли злую шутку с ним сыграла его феноменальная забывчивость, но прозвучало это так: "Курсант П., находясь в заграничной командировке, пытался изнасиловать жену иностранного дипломата, ЗА ЧТО?! (последние два слова были произнесены с непередаваемой вопросительно-недоуменно-возмущенной интонацией) - перевернул страницу доклада и спокойно закончил фразу - был выдворен из страны пребывания". Можете себе представить испытанные всем факультетом боли в животе от смеха!
После этого в течение довольно продолжительного времени Серега вздрагивал, когда неподалеку от него кто-нибудь, как бы невзначай, начинал напевать песню Высоцкого "крокодилы, пальмы, баобабы, и жена французского посла".

* * *

В конце 70-х был поставлен рекорд по минимальному сроку нахождения в должности начальника курса – менее суток. Один из курсовых офицеров "востока" (между прочим, очень достойный человек, впоследствии не один год прослуживший начкурса), на радостях от повышения в должности отметил это событие с друзьями с соответствующим размахом. На следующее утро в кабинет к нему, страдающему от жестокого похмелья, заявился генерал М.М. Танкаев, желавший лично побеседовать с новоиспеченным начальником. Беседа происходила при открытых дверях, рядом с которыми находился дневальный по этажу, поэтому она и стала достоянием общественности. Осмотревшись в кабинете, Магометыч остановил свой взор на вытянувшемся в струнку капитане и недовольно произнес: "Пил". На это последовал незамедлительный ответ: "Никак нет, товарищ генерал!"
"А я говорю – пил!" начиная заводиться, произнес Магометыч.
"Да точно не пил, товарищ генерал!"
"Я говорю тебе – пил!" – звереет начальник института.
"Ну, выпили вчера немного с ребятами…"
"А я говорю – пил витират нада!" проорал Магометыч, проведя пальцем по пыльному подоконнику.
Приказ о снятии с должности был подписан через час.

* * *

Отстояв в течение года немеренное количество караулов на посту у знамени – самый гадкий пост был, между прочим; в отличие от всех остальных – круглосуточный, поэтому и стоять все смены, и сдавать караульное помещение приходилось его составу, взмолился я как-то, чтоб поставили меня на какой-нибудь другой пост. Поставлен был на второй этаж административного корпуса – охранять кабинеты начальника Института и начальника Политотдела (извините, последнее слово не могу до сих пор писать с маленькой буквы) ну и, конечно, секретную библиотеку. Думается, все помнят этот длинный коридор, где глазу не за что зацепиться, окромя страшных картин на стенах.
С тоски стал я считать количество квадратиков на линолеуме, покрывавшем пол. Пока считал первый раз, глаза почти смыкались, но по окончании подсчета сон слетел, пошел повторный подсчет, затем третий, при окончании которого я был застигнут разводящим и сменщиком, решившими, что я "съехал" – а что еще можно подумать о часовом, склонившимся над полом и водящим над ним указательным пальцем? На самом деле всё было безобидно (к сожалению, того покрытия уже нет) – квадратов было ровно 1418 – число дней Великой Отечественной войны, и именно это число мне хотелось уточнить (вот как вбивали в нас некоторые цифры – а ведь умели!).
После этого мне доверили только автопарк Еще за неделю до моего караула это была просто лафа – заходи в любой бокс, забирайся в любую машину и балдей. Но после того как один из часовых, греясь, случайно завел машину и задним ходом смял трубы отопления, все боксы были закрыты, и часовой вынужден был ходить вдоль запертых ворот боксов. А время было – ранний сентябрь. Если кто в это время года часа в три ночи гулял по Москве, тот знает, каково это – при 2-3-х градусах "тепла" ходить по "охраняемой территории" в легком хлопчатобумажном обмундировании. Через час погружения в мерзлоту я был схвачен дневальными по автопарку и усажен для отогрева на стуле на их КПП рядом с турникетом лицом к окошку, из которого открывался шикарный вид на весь автопарк (спиной к двери). Примерно в 3-15 ночи (пересменка на "Кристалле"- можно у девчонок по дешевке взять коньячный спирт) дежурный прапор, потягиваясь, сообщает, что выйдет прогуляться. Сижу, дрожу от холода, слежу через окошко за воротами боксов с начальственными машинами. Минут через 15 слышу открывающуюся сзади дверь КПП (идиоты из "автобата" не додумались закрыть дверь на засов), но считаю, что это вернулся прапор с "добычей". А оказывается, что это - "нападающий" и, что хуже всего - из "пиджаков". Мое нереагирование на его появление он расценивает как "сон на посту".
В результате - стою я перед Сухи и Фаддеем и выслушиваю Сухин приговор: "За оставление поста и сон на посту - объявляю вам 7 суток ареста!" Черт дернул меня апеллировать к филологии - "Если я оставил пост, то не мог на нем спать, а если я спал на посту, то не мог его оставить!" .Тут взрывается Фаддей - "А-а-а,! Какие 7 суток - только 10!, только 10!, да Вы посмотрите, товарищ генерал (это к Сухи) у него бриджи ушиты! И вообще - я знаю его отца - они такие!, они такие!". Не знаю, что там было при совместной учебе Фаддея и моего отца (учились они на одном курсе), но мой батя, когда я упомянул Фаддея, кроме "г…..",ничего другого сказать не смог. В общем, свои 10 суток я получил.
На "губе" для вновь поступивших (таковых нас в тот день оказалось четверо) был проведен инструктаж. Самой запоминающейся из него была фраза: "Вы являетесь временно исполняющими обязанности заключенных!" Начальником "Алешинских казарм" был в то время некто майор МочалОв, по-видимому, обладавший некоторым чувством юмора, поскольку старшим писарем у него был мл. сержант МочАлов, а младшим - рядовой МочалОв. При сдаче-приеме меня из рук в руки старший писарь оказал мне неоценимую услугу: "Не вздумай говорить старшине "губы", что ты из ВИИЯ, пусть думает, что из ВОКУ".
Смысл этого предупреждения я понял только через пару дней: у старшины - прапорщика Билана - была страсть задавать уходящим на "малый дембель", т.е. освобождающимся, выполнение заведомо невыполнимых работ, после чего добавлять им от имени начальника по 3-5 дополнительных суток ареста. За пару лет до меня попались ему два наших курсанта (жалко, не знаю их славных имен). Дембельская задача им была поставлена элементарная - наполнить при помощи кружек за 15 минут водой 200-литровую металлическую бочку, находящуюся метрах в трех от водопроводного крана.
Естественно, большинство предшественников даже и не пыталось браться за заведомо невыполнимую задачу. Каково же было удивление Билана, когда через 15 минут, потирая руки от удовольствия от предстоящей "раздачи слонов", он увидел ребят, сидящих на корточках рядом с бочкой, заполненной водой вровень с краями. Смутные сомнения продолжали терзать бедного прапорщика и после их убытия, а затем на него снизошло озарение - сунув палец в бочку, он тут же уперся в ее дно. Кто имел дело с металлическими бочками, помнит, что днище у них завальцовано в боковую часть так, что между ним и нижним краем бочки образуется бурт в 5-6 см. Ребята просто-напросто перевернули бочку, а уж налить несколько литров воды особого труда не составило. С тех пор ВИИЯковцы для Билана были хуже красной тряпки для быка.
А вообще-то, находясь на "губе", я впервые побывал в Большом театре, и даже дважды - в то время там шел ремонт, и нас возили туда на уборку мусора. Поскольку грузовики не могли подъезжать непосредственно к выходам, через которые мы выносили строительные отходы, мы вынуждены были метров сто таскать носилки по улице под охраной выводного с автоматом. Во время очередного рейса рядом с нами остановилась в остолбенении старушка: "Сынки! А кто ж вы такие?!" На что мой напарник, хорошо погулявший в Москве в отпуске балтийский матрос Мишка, ответил: "Не видишь, что ли, мать, пленные мы". Бабулька смогла произнести только: "Свят-свят! Уж сколько лет после войны прошло, а всё строют и строют!"

* * *

Наверняка, многие помнят гордое прозвище "стаканЫ", которое носил наш "макаровский" курс 1975 года набора. Получено оно было на втором курсе – зимой. Напала тогда на нас какая-то хворь – аж семь человек с нашего курса обретались в лазарете – на втором этаже здания напротив КПП – сейчас там, кажется, что-то вроде склада. Кроме нас, угодили туда парочка третьекурсников, да еще и целый четверокурсник. Старый лазарет позади памятника Ленину, выходивший окнами на Танковый проезд (сейчас там, кажется, новый старый лазарет) был к тому времени разрушен, но в развалинах была брешь, через которую можно было быстро попасть в нужный магазин.
Под внимательным и благожелательным взглядом старшекурсников мы, жившие очень дружным коллективом, собрали "гонца", вручив ему деньги на пять "пузырей". Операция прошла успешно, за исключением полузаключительного этапа – все бутылки не могли уместиться в карманах, поэтому одна была засунута внутрь шинели под ремень. Проходя мимо тов. Ленина, он сталкивается с помощником дежурного по Институту. При отдании чести бутылка, естественно, выскальзывает, падает на асфальт и разбивается. У помдежа – замешательство, а "гонец" со всех ног бежит в лазарет.
Мы в это время, предвкушая его возвращение, курим в туалете, расположенном у самого входа в лазарет. Вдруг во входную дверь, срывая с себя на ходу форму, под которой, конечно же, находилась пижама, и рассовывая по протянувшимся тут же рукам бутылки с водкой, врывается "нечто" с криком "Атас! Дежурный!". Водка была распита в течение нескольких секунд, а пустые бутылки выброшены в мусорный ящик. Влетевший следом помдеж застал только мирно покуривавших больных, изумленно наблюдавших за тем, как он с невероятной скоростью прошмонал все тумбочки и мусорный ящик. В ящике были найдены пустые бутылки из-под водки, но ему и в голову не могло прийти, что они свежевыпитые, тем более, что все всё отрицали.
Ушел он подавленный; а ведь задержись еще хоть на пяток минут, вычислил бы нас – водка ведь не действует сразу, да и запах появляется немного спустя. Мы после такой экзекуции проспали почти полдня, а затем услышали от старших товарищей (на которых, кстати, было основное подозрение помдежа): - "Ну вы и стаканЫ!" После этого случая, сначала наша семерка, а потом и все "макаровцы" нарисовали на курсовках по паре китайских иероглифов (боюсь соврать, но, кажется, звучат - "бэй-цзи" - "стакан").

* * *

Наш первый "макаровский" набор воистину мог носить это звание хотя бы по причине того, что кроме начальника эту фамилию на курсе носили еще двое – курсант С. Макаров и мл. сержант И. Макаров.
Как-то, будучи на втором курсе, попал я в наряд вместе с ними обоими. Стою "на тумбочке", раздается телефонный звонок. В трубке слышится голос Александра Федоровича О., который был у нас в то время курсовым офицером:
"А кто сейчас дневальный свободной смены?" Я отвечаю: "Курсант Макаров".
– "А дежурный?" – "Младший сержант Макаров".В ответ слышу: "Хорошо, передай Макарову, чтобы он бегом отправил Макарова в учебный корпус к Макарову".
Никто из нас, конечно, не мог понять, который из Макаровых должен был бежать к начальнику курса, поэтому отправились оба.
Потом, правда, оказалось, что дежурный И. Макаров, работавший над экстренным выпуском стенгазеты, всего-то и должен был доложить по телефону о ходе работы над "ненаглядной" агитацией, так что бежать никому не надо было. Зато фраза осталась!

* * *

Упоминавшийся уже мною Шура К. ("Слива") отличался интересным и загадочным качеством – пить мог "немеряно", но не мог втолкнуть в себя даже самую маленькую стопочку водки, если предварительно не "примет на грудь" бутылку портвейна. Поэтому, если на какой-либо "рюмке чая" предполагалось его присутствие, для него приобреталась личная "бомба" – лучше всего "Кавказ" или "777". При этом он искренне считал, что весь остальной народ не пьет эту бормотуху исключительно из-за чувства стеснения – чтоб, мол, не терять имидж. Как-то, после очередного "залета" (не слишком, правда, крупного), за что был тёрт "фэйсом об тэйбл" замполитом факультета Фаддем Тимофеевичем М., Шура ухитрился-таки попасть в увольнение. Вернулся он необычно возбужденный, весь какой-то на подъеме.
Лишь спустя минимум полчаса Шура объяснил причину – "Мужики, захожу я в гастроном на Смоленке, хочу взять "портвешка", и вдруг слышу сзади девичий голос – "Товарищ военный, Вы не могли бы мне посоветовать, что бы мне взять из спиртного для моего дяди – у него завтра день рождения?" - Я хотел было предложить ей портвейн, но затем оглянулся и увидел писаную красавицу – худенькая, стройненькая, молоденькая! Ткнул пальцем в самый дорогой коньяк. – "Ах, я так и думала, что у Вас хороший вкус!" Потом помог ей донести сумки с покупками до дома, а напоследок она пригласила меня назавтра на день рождения дяди на вечер клавесинной музыки, при этом она обожает военных".
На следующий день Шуру, всегда предпочитавшего девушкам портвейн, надеясь на то, что это – судьба, обряжали в "самоход" чуть ли не всем курсом. Вернулся он в казарму необычно рано, весь "обпортвейненный" и смурной. Только наутро смог он оправиться от потрясения – "Ребята, прихожу я к ней, она открывает дверь и зовет дядю. И тут из комнаты в коридор выходит Фаддей Тимофеевич в тапочках!"

* * *

В сентябре 1979 года попал я на долечивание после ранения в Афгане в госпиталь им. Бурденко. В то же время угодил туда с приступом стенокардии и тов. Сухи. В госпитальном саду стояла тогда беседка (не знаю, сохранилась ли сейчас) с дощатым основанием. Под беседкой жили три госпитальных собаки, всячески привечаемые и подкармливаемые больными – одна - одноглазая, другая – трехлапая, третья – с отхваченным до половины хвостом – в общем, братья (или сестры) по несчастью.
Накануне дня выписки Сухи я вдруг узнаю от излечивающихся граждан, что им пришлось встать в глухую оборону вокруг беседки, чтобы не допустить к прячущимся под ней собакам вызванных живодеров. Оказалось, что эти ласковые ко всем собаки покусали нашего Сухи, которому предстояла мучительная процедура уколов против бешенства.
Самое смешное в этой истории, что собаки таким образом отомстили нашему кандидату военно-педагогических наук – если народ помнит, то тема его кандидатской диссертации – "Использование собак против танков противника в годы Великой Отечественной войны"!

* * *

--
В комнату вошел человек в форме полковника неизвестной армии (с) В. Звягинцев, "Дырка для ордена"


От Василий Т.
К Офф-Топик (08.08.2002 04:33:34)
Дата 08.08.2002 04:53:16

"крокодилы, пальмы, баобабы, и жена французского посла" - слова Городницкого (-)
От А.Никольский
К Офф-Топик (08.08.2002 02:04:56)
Дата 08.08.2002 02:17:46

литература все это, в реале прозаичнее (-)