От Artem Drabkin
К All
Дата 20.10.2002 11:37:56
Рубрики WWII; Армия;

Фрагмент

Добрый день,

Мне дали почитать рукопись Николая Обрыньбы. Он описывает свою жизнь с начала 20-х, когда ему было лет 8 до середины 80-х. Во время войны он ушел добровольцем, попал в плен (кусок из его воспоминаний здесь http://www.iremember.ru/infantry/obrynba/obrynba2_r.html
, бежал и полтора года воевал в партизанах, после чего был вызван в Центральный Штаб партизанского движения. Вот что он пишет о жизни в Москве:

"Дома и во дворе жизнь тоже кипела страстями. Рядом с нами жила старуха Кузьминишна с двумя дочерьми, Нюркой и Манькой, у них каждую ночь квартировали военные. Сын Кузьминишны ушел на фронт в первый день войны, и вскоре пришло извещение: ^Пал смертью храбрых". А девки, после посещения гостей, рожали. В углу двора была помойка, там я поставил сарай для дров, в этот сарай Нюрка и водила всех, иногда сразу двоих-троих, она была настоящей проституткой. И удивительно, дети рождались потрясающие, белые, здоровые, красивые. Но жили они недолго. После отлучения от груди старуха увозила ребенка в свою деревню на Псковщину и там, подальше от глаз людских, замаривала голодом. Возвращалась и рассказывала, цокая:
- Цо-то не стал соску брать, хиреть стал, совсем слабый стал. Цо-то скажешь, судьба ему такая...
Подрастает новый ребенок. Пока ползает по коридору коммуналки и его подкармливают жильцы, кто чем может, ребенок живет. На холодном полу, на поганых харчах, как собачонка, - но живет и, смотришь, уже начинает ходить. А Кузьминишна опять готовится «в деревню, на воздух", где больше трех недель ребенок не подышит.
За углом нашего дома в пристройке из досок и фанеры жила Дуська-граммофон. Женщина она была большая, здоровая, прозвание свое получила за голос, неумолчный в ссорах: могла остановиться в ругани, отвлекшись чем-то, и с той же ноты продолжать, как испорченный граммофон. Двое сынов у нее было, десяти и одиннадцати лет. Муж ее, Иван, был шофером на фронте, снаряды подвозил. Случился с ней грех, изменила мужу. Забеременела и от страха, что будет еще ребенок, сделала сама аборт себе. Аборт зверский, страшный, вырывала из себя по частям ребенка. И укрыться ей было негде, делала в чулане, где жила с детьми. Вот десятилетний Генка и рассказывал во дворе любопытным бабам, что делала мать над собой.
Прошло время, и весной сорок четвертого вернулся после ранения Иван. И тут же, наутро, нашлись завистницы счастью Дуськиному, которое они восприняли как украденное -счастье это ведь их могло, должно было быть! - и стали наперебой говорить Ивану об изменнице-Дуське. Иван - огромный, в сапогах, наверное, сорок седьмого или сорок
восьмого размера - стоял, как столб, как колонна посреди двора. Скрутил цигарку и спокойно сказал:
- А я ее не кормил и харчей не оставил, ее дело. Сынов сохранила. Не беспокойтесь, бабы, война.
И стали они жить. И не бил он ее, и не попрекал, как все думали, что забьет до полусмерти. Разные характеры русские, вот тут война и любви научила. Во время войны и ревность приобрела совершенно новые формы, и Отелло стал чудовищно несправедливым и непонятным людям, физическая измена потеряла остроту обиды и боли, ценилось чувство любви и за него прощалось многое. Так распорядилась война.
Пропал без вести Семен, муж Людмилы Букшпан. Людмила -баба лихая на язык, резкая (ее моя теща иначе как «драго-миловской торговкой" не называла), но держаться умела с каким-то вызывающим достоинством.
Познакомилась она с летчиком. Летчик этот был в отпуске, прожил у нее не то неделю, не то десять дней. И вот влюбилась она. Влюбилась так, что потеряла голову, перестала скрывать свои чувства, и когда пришло время расставаться и он уехал, отправился в свою часть, - она как бы не поверила и все время ждала, каждую минуту ждала. Ходила по коридору, не видя, говорила невпопад, спрашивают про счетчик у ее двери:
- Людмила Георгиевна, надо вам счетчик менять. Она отвечает:
- Я жду. Может, случится чудо?
Люди не понимали, о чем она, какое чудо? А она думала:
^Может, вернется?"
Услышит из своей комнаты разговор, а комната ее была в конце коридора, - сразу выскакивает. А, не дай бог, Нюрка придет с военными и зазвучат мужские голоса - бежит к входной двери! Увидит, кто, и идет по длинному коридору с опущенными руками.
И вдруг пришло письмо от летчика, товарища ее друга, с фотографиями и сообщением: ^Пал смертью храбрых". Людмила не выходила из комнаты два дня. Потом ушла. Ее не было до вечера. Вечером принесли венок для могилы. А так как могилы-то не было, она повезла венок на кладбище и положила на чужую могилу. И стала туда ездить. Это уже при мне было, я вернулся, она только ^похоронила" своего возлюбленного, и я видел ее в это время, когда, как говорили в коммуналке, она «совсем обезумела", ездила, что ни день, на чужую могилу.
Прошло несколько месяцев, и вдруг вернулся пропавший без вести Семен, муж Людмилы. Остался чудом живой, пройдя плен. Утром, я топил ванну, он подошел ко мне, пожал руку, поблагодарил: «Спасибо тебе, "что за меня и мою честь заступился". Был у нас во дворе один военнослужащий из НКВД, которому я морду набил, за то что он Людмилу проституткой назвал.
Семен был маленького роста, щупленький, работал инженером в каком-то министерстве. А тот летчик, теща рассказывала, был с таким добрым, широким характером, и сам -широкий в плечах, высокий, богатырь настоящий. И Людмиле он показался воплощением всех идеалов. Оттого она и говорила:
- Всю жизнь ждала любви! А встретила - и на миг!
Подходила к концу война, восстанавливались семьи, и много было непредсказуемого в отношениях людей. Многое война списывала, будучи щедрой на списания. Но любви, которая вспыхнула в жизни и сердце Людмилы, списать не смогла. Сколько помню их с Семеном, она успокоиться не могла - как это он сумел выжить, а ее возлюбленный погиб, это ей казалось верхом несправедливости, нелепости судьбы, и от этого она делалась еще более несчастной.
Казалось бы, банальная связь, порожденная случайными обстоятельствами - а может подняться до героической драмы. Но когда я вспоминаю те годы, все они сотканы из таких историй, таких встреч, которые нежданно-негаданно перерастали в большие чувства - любви и самоотречения. Впечатление было, что любовь в то время появлялась как спасительный дар человеку среди жестокости и ужаса войны, чтобы защитить людей от смерти, дать им веру и надежду.
Почему приходится копаться в этой полулегальной жизни? Потому что это не была жизнь испорченных людей, это и была реальная, настоящая жизнь того времени.

Здесь, в тылу, шла своя, особая жизнь, не менее страшная и сложная, чем там, на оккупированной территории. Люди голодали, норм, которые получали по карточкам, не хватало, приходилось проявлять предприимчивость, воровство сделалось повсеместным явлением: нельзя забываться, когда несешь сумку, нельзя зевать в трамвае - забывать о своих карманах. Я смотрел на окружающую меня жизнь большого города, у стен которого шла война, и все, виденное в плену, уже не казалось мне таким невероятным и страшным. Здесь был тот же концлагерь. Все артерии, питающие мирный город, были перерезаны. Огромное пространство нашей страны, в котором нуждались большие города для своего существования, было занято битвой и отрезано войной. Город сам должен был напрягать все силы, чтобы снабжать страну и армию людьми, промышленными товарами, вооружением. Снаряды, самолеты, танки - все производилось, ремонтировалось здесь и отправлялось на великую битву защиты отечества. Мобилизовывались призывники-очередники, отряды добровольцев. Истощались все ресурсы - трудовые, материальные. И борьба за выживание становилась все острее, приобретая страшные формы. Один за другим появлялись приказы, стремившиеся регулировать эти новые условия жизни. Был введен закон, запрещающий аборты. Казалось бы, верно: нужно думать о продолжении жизни, будущем поколении, уберечь его, защитить . Но условия были таковы, что заставляли женщин не от легкомыслия и разврата делать аборты, а от страшного нищенства, рожденного войной. И несмотря на то что за подпольный аборт давали двадцать пять лет, их все равно делали. Но делали самыми зверскими способами. На них наживались невежественные бабки, медсестры, случайные люди. Их делали, калечась, сами женщины, изобретая способы, подобные инквизиторским пыткам. Москва не была блокадным городом, но жизнь была столь жестока, что убивали еще неродившихся. Во всех больших городах вступали в силу законы блокады, только с более медленной агонией, и Москва познала это. Если определенные группы населения и были
обеспечены легальным или нелегальным путем, то это походило на очаги пира во время чумы. И ясно было, что черты этой жизни, этого времени останутся надолго, а отдельные и навсегда, в психике народа, в его физическом существовании. Я тогда так и смотрел, что страшное нас ждет время, если подпольно существует другая валюта, другой курс рубля и другой курс ценностей, если перестают обвинять ворующего у государства - наоборот, понимают, что это необходимо. Это понимание было страшным.
Когда отец, это было сразу после войны, работая в совхозе, следил за порядком (он был главным бухгалтером), его вызвали в военное управление, совхоз был при этом управлении, и сказали прямо:
- Что вы носитесь со своей бухгалтерией! Посмотрите вы сквозь пальцы на то, что кто-то берет! Люди с войны вернулись, государство им дать пока не может, ну украдут немного ~ так ведь заслужили это право!
Папа ответил:
- Мне трудно как бухгалтеру найти грань малого и большого воровства. Моя задача - сберечь ценности, чтобы у государства в дальнейшем была возможность платить людям за работу.
И тогда начали его выживать..."


Artem http://www.iremember.ru
От полковник Рюмин
К Artem Drabkin (20.10.2002 11:37:56)
Дата 21.10.2002 14:57:17

Re: Ради справедливости, и только

>...Был введен закон, запрещающий аборты. Казалось бы, верно: нужно думать о продолжении жизни, будущем поколении, уберечь его, защитить . Но условия были таковы, что заставляли женщин не от легкомыслия и разврата делать аборты, а от страшного нищенства, рожденного войной. И несмотря на то что за подпольный аборт давали двадцать пять лет, их все равно делали...

«…Производство аборта допускается в настоящее время только в лечебных учреждениях исключительно в тех случаях, когда продолжение беременности представляет угрозу жизни или может принести тяжелый ущерб здоровью беременной женщины (тяжкие стойкие поражения сердца, почек, туберкулез и др. тяжелые заболевания), а также при наличии тяжелых, передающихся по наследству заболеваний у самой беременной или у отца ребенка (тяжелые формы шизофрении, эпилепсии и т.п.).

Наличие заболевания, являющегося основанием для разрешения аборта, устанавливается в каждом отдельном случае врачебными комиссиями, действующими в системе органов здравоохранения. Производство аборта без наличия указанных условий считается незаконным и преследуется в уголовном порядке.

Производство незаконного аборта врачом с соблюдением соответствующих санитарных условий карается тюремным заключением на срок от 1 до 2 лет (чч.1 и 2 ст. 140 УК). Производство незаконного аборта в антисанитарной обстановке или лицами, не имеющими специального медицинского образования, карается тюремным заключением на срок не ниже 3 лет (ч.3 ст.140 УК); понуждение женщины к производству аборта карается тюремным заключением на срок до 2 лет (ст. 140-а УК). В отношении беременных женщин, производящих незаконный аборт, в качестве уголовного наказания установлено общественное порицание [вот она, кровожадность тоталитаризма!], а при повторном нарушении закона - штраф до 300 рублей [тут я заплакал – п.Р.]...»
От Artem Drabkin
К полковник Рюмин (21.10.2002 14:57:17)
Дата 21.10.2002 19:19:15

Беда всех воспоминаний

Добрый день,

То, что это личный опыт + информация от третьих лиц (читай слухи). Обидней всего когда первое еще и подменяется вторым. В данном случае это не так часто случается, но, видимо, тоже имеет место. С другой стороны воспоминания, особенно "простого" человека, где каждый эпизод или кусок информации подтвержден документально будут выглядеть довольно абсурдно

Artem http://www.iremember.ru
От Mikej
К полковник Рюмин (21.10.2002 14:57:17)
Дата 21.10.2002 16:55:13

Не подскажете где взяли? (-)
От полковник Рюмин
К Mikej (21.10.2002 16:55:13)
Дата 22.10.2002 01:08:23

Re: Не подскажете где взяли? - Да.

Здравствуйте.

Это из послевоенного толстого "Юридического словаря", котрый мне дали почитать года четыре назад. Точный год издания сказать не могу, но не позднее 1949, поскольку в нем как пример подлинного социалистического гуманизма приводят Указ 1947 года об отмене смертной казни, а про Указ 1950 года, который в виде изъятия из Указа 1947 года допустил применение смертной казни к изменникам родины, шпионам и подрывникам-диверсантам, еще не говорится.

Смертную казнь за уголовные преступления восстановили уже после смерти Сталина, главным образом, из-за волны зверских убийств, которые уголовники совершали в лагерях.

Интересно, что по послевоенному УК за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах полагалось до 10 лет лишения свободы. Говорят, что судьи самым отпетым уголовникам вешали политические статьи, чтобы их упечь подольше.

Про аборты там была еще замечательная преамбула:

"...Советское государство всегда считало производство аборта явлением, вредным для здоровья женщины и противоречащим интересам социалистического общества.

С ликвидацией эксплуатации человека человеком, с исчезновением безработицы, широким вовлечением женщины в общественно-полезный труд, с ростом материального и культурного уровня жизни трудящихся, усилением охраны материнства и помощи семье со стороны государства были созданы все предпосылки для решительной борьбы с абортами, в том числе и с помощью запретительных законов. После широкого обсуждения в печати и на многочисленных собраниях [люди постарше при чтении этой фразе должны почувствовать приступ ностальгии, тошноты - нужное подчеркнуть] постановлением ЦИК и СНК [обошлись без законотворческой процедуры, даже по-советски упрощенной] СССР от 27.06.1936 г. производство абортов было запрещено."

Там в воспоминаниях речь идет о послевоенной Москве, поэтому я и решил поделиться сведениями.

Надеюсь, что ув. Администрация простит меня за то, что помещу здесь некогда отсканированную из этого словаря еще одну статью.

Она очень хорошо передает дух эпохи, так сказать.
____________________

ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ СОБСТВЕННОСТИ —общественно-опасные действия, посягающие на целостность и неприкосновенность советского государственного, кооперативно-колхозного или иного общественного имущества.

За годы пятилеток советский народ под руководством Коммунистической партии добился безраздельного господства общественной социалистической собственности во всех отраслях народного хозяйства, построил социализм. Экономическую основу СССР, указывает ст. 4 Конституции СССР, составляют социалистическая система хозяйства и социалистическая собственность на орудия и средства производства, утвердившиеся в результате ликвидации капиталистической системы хозяйства, отмены частной собственности на орудия и средства производства и уничтожения эксплуатации человека человеком. Обеспечивая непрерывный рост всего общественного производства, укрепляя социалистическую собственность, Советское государство уверенно идёт по пути к коммунизму (см. Право собственности).

Раскрывая значение социалистической собственности, И. В. Сталин в своём докладе «Итоги первой пятилетки» на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК партии 7 января 1933 г. говорил: «Основой нашего строя является общественная собственность так же, как основой капитализма — собственность частная. Если капиталисты провозгласили частную собственность священной и неприкосновенной, добившись в своё время укрепления капиталистического строя, то мы, коммунисты, тем более должны провозгласить общественную собственность священной и неприкосновенной, чтобы закрепить тем самым новые социалистические формы хозяйства во всех областях производства и торговли. Допускать воровство и хищение общественной собственности, — всё равно, идёт ли дело о собственности государственной или собственности кооперативной и колхозной, — и проходить мимо подобных контрреволюционных безобразий, — значит содействовать подрыву Советского строя, опирающегося на общественную собственность, как на свою базу» (Соч.. т. 13, стр. 209).

Именно из этого исходило Советское правительство, когда оно 7 августа 1932 г. издало закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Советское правительство указало, что люди, покушающиеся на общественную собственность, должны рассматриваться как враги народа, и против них необходимо вести самую беспощадную борьбу.

Особое значение охрана социалистической собственности приобрела во второй главной фазе развития социалистического государства. На этой фазе отпала — отмерла функция военного подавления внутри страны, ибо эксплуатация была уничтожена. Вместо функции подавления появилась функция охраны социалистической собственности от воров и расхитителей народного добра.

Закон 7 августа 1932 г. сыграл исключительно важную роль в повышении бдительности советских людей, в усилении охраны социалистической собственности от посягательств врагов народа, в укреплении могущества СССР.

Закон 7 августа 1932 г., имевший огромное политическое значение, был направлен своим остриём в первую очередь против остатков разгромленных капиталистических элементов города и деревни, против бывших нэпманов, кулаков и прочих антисоветских элементов, к-рые были уже не в силах пойти в прямую атаку против Советской власти и пакостили, действуя «тихой сапой», организуя массовое воровство и хищение государственного имущества, кооперативного имущества, колхозной собственности.

Закон 7 августа 1932 г. применялся гл. обр. к случаям систематических хищений, хищений, совершённых организованной группой, и хищений в крупных размерах. Наряду с этим законом действовали и соответствующие статьи УК, каравшие за разные виды хищений социалистической собственности. Эти статьи применялись к менее тяжким случаям хищений.

Борьба за охрану общественной собственности и сейчас является одной из важнейших задач Коммунистической партии, всего советского народа. Основная забота революционной законности в наше время состоит в охране общественной собственности.
Конституция СССР обязывает каждого гражданина беречь и укреплять общественную, социалистическую собственность как священную и неприкосновенную основу советского строя, как источник богатства и могущества нашей Родины, зажиточной и культурной жизни трудящихся.

Жизнь свидетельствует, что пока существует капиталистическое окружение, до тех пор неизбежны попытки вражеских действий против социалистического государства, против общественной собственности. Нужна, следовательно, величайшая бдительность всех советских людей, необходимо и впредь оберегать общественную собственность от всяких покушений на неё, укреплять могущество и обороноспособность страны.

Важнейшим условием укрепления и умножения общественной собственности являются высокая сознательность, организованность и дисциплина всех трудящихся, точный общегосударственный учёт и контроль за производством и распределением, строжайшая охрана общественной собственности и беспощадная борьба против её расхитителей. Не следует забывать, что продвижение советского общества к коммунизму осуществляется в борьбе против пережитков старого строя, что ещё не все советские люди избавились от частнособственнической психологии, взглядов и привычек, унаследованных от прошлого. У нас ещё не все добросовестно относятся к труду в общественном производстве, ещё встречаются случаи преступного посягательства на социалистическую собственность.

Наряду с широким проведением организационных и воспитательных мероприятий немаловажная роль в борьбе с хищением, растратой и истреблением государственного и общественного имущества принадлежит и уголовному закону.

В целях установления единства законодательства и усиления уголовной ответственности за хищение социалистической собственности Президиум Верховного Совета СССР 4 июня 1947 г. издал Указ «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» («Ведомости Верховного Совета СССР» 1947 г. № 19). Этим Указом определённые виды преступного посягательства на социалистическую собственность (кража, присвоение, растрата и т. д.) были объединены в понятие «хищения» (см. Хищение социалистической собственности).

Наряду с ответственностью за хищение социалистической собственности Указ 4 июня 1947 г. (ст. 5) устанавливает также ответственность за недонесение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершённом хищении государственного или общественного имущества, предусмотренном ст.ст. 2 и 4 Указа (см. Недонесение).

Из других П. п. с. с. надо указать на истребление или повреждение государственного и общественного имущества (см. Истребление или повреждение имущества).

В тех случаях, когда умышленное истребление или повреждение государственного или общественного имущества совершено с контрреволюционной целью, виновный отвечает за диверсию (см. Диверсионный акт), являющуюся одним из видов контрреволюционных преступлений.

___________________________________


С уважением,
А.Рюмин
От Mikej
К полковник Рюмин (22.10.2002 01:08:23)
Дата 22.10.2002 12:42:28

Большое спасибо (-)
От Artem Drabkin
К Artem Drabkin (20.10.2002 11:37:56)
Дата 20.10.2002 16:54:18

Еще один фрагмент о переходе власовцев в партизаны

Добрый день,

"Шли дни напряженные, каждый день выходили из лагеря отряды и группы на диверсии, в засады; и вместе с тем набиравшая силу и опыт бригада готовилась к крупным операциям, требовалась глубокая разведка. Нас с Хотько Павлом Васильевичем послали на связь с власовцами. Началось это так. Ночью вызвали меня в землянку особого отдела к Мите Фролову. Там уже был Хотько. Митя стал спрашивать, знал ли я, когда был в плену в Боровухе, военнопленного Сахарова. Я вспомнил, что был такой в лагере, мне припомнился человек лет тридцати пяти, в резиновых сапогах, зеленом ватном пиджаке, возился все с канализацией, он был инженером, казался хорошим парнем, звали его Саша.
- Так вот, - сказал Митя, - этот Сахаров сейчас командует батальоном власовцев. Стоит батальон в Боровке. Сахаров передал, что хочет перейти к нам вместе с батальоном и просит Хотько выйти на встречу - но в расположении своего батальона! Получены и другие сведения. Зная от местного населения, что до войны Хотько был председателем Лепельского сельсовета, а затем одним из организаторов партизанского движения, Сахаров обещал коменданту лепельского гарнизона взять Хотько живым или мертвым.
Эти сведения, как я потом узнал, сообщила наша разведчица, работавшая машинисткой в лепельской комендатуре.
Стали решать, как быть - посылать Хотько или нет, действительно ли Сахаров хочет перейти к нам или он ведет двойную игру? Встреча назначена в Боровке у хорошего знакомого Хотько. Я предложил, что если мне поехать с Павлом и войти в хату первым, это будет как бы оправдано, ведь мы были знакомы с Сахаровым, он будет поставлен перед неожиданностью, мы выиграем какую-то минуту с изменением обстановки и в этот момент по его поведению, возможно, увидим, что является истинным его намерением, а что прикрытием. Так и порешили. Было трудно понять, что задумал Сахаров, это могла показать только личная встреча, а лишаться случая заполучить батальон нам нельзя.
На следующий день приготовил все необходимое, Миша Чайкин дал мне свой полушубок и наган, вложил я альбом и карандаши в планшет и был собран. К вечеру явились в штаб. Перед отъездом нас напутствовали Маркевич, замкомбрига по разведке, Фролов - начальник особого отдела бригады, и Дубровский. Ехали мы в район на неделю. Надо было связаться с разведчиками из местного населения, передать им новые задания и получить собранные ими сведения о расположении немцев, об их намерениях; постараться организовать доставку в бригаду мин, снарядов, оружия, найденных населением. Но, конечно, главная цель поездки - связаться с Сахаровым.
- Условие перехода Сахарова жесткое, - заключил Федор Фомич. - Только с батальоном! Слишком он провинился перед советской властью.
- И никакой агитации! - добавил Фролов. - Ваша задача - передать условия.
Стали прощаться. Дубровский отвел меня в сторону и предупредил:
- Учти, Николай, Павел выпить любит, потому не давай ему разойтись. Отвечаешь за выполнение задания - ты.
Запрягли в легкие саночки лошадь Павла, и заскрипел под полозьями снег...

Весело бежит серая заиндевелая лошадка, но на душе у меня тяжело. Первое, что нам предстоит сделать, заехать в деревушку рядом с Антуново и расстрелять одну женщину, которая, по заявлению односельчан, ходит в Лепель к полицаю. Женщина не местная, эвакуированная.
Задание мне не нравится, да и как может понравиться расстреливать женщину. Но приказ есть приказ, и страх людей, среди которых она находится, есть очень важная, веская причина, ведь своими посещениями Лепеля и поклонника-полицая она парализует людей, которые живут в страхе, боятся, что связь их с партизанами может стать известна в полиции; так что жестокий, на первый взгляд, приказ имеет под собой основу человечную - защиту людей, помогающих борьбе с оккупантами. Я понимал опять-таки, что и меня проверяют, ведь сказал же Маркевич, что на заседании штаба бригады говорили: сможет ли Николай расстрелять человека и вообще убить? Я производил впечатление, видно, очень мягкого, а борьба шла жестокая и требовалась уверенность в каждом бойце.
Конец ноября был холодным, мороз стоял очень сильный, надвинулся внезапно, поземка мела снег, засыпая все ямки и колеи, наметая маленькие сугробы; дорога делалась все более санной, но еще на буграх скрипели полозья по замерзшей, окаменевшей земле. Путь предстоял длинный, сидели в двухместных легких санках, Павел, как всегда, рассказывал одну историю за другой...
Ночью подъехали к деревне. Ни в одном окне не горел свет, стояли темными силуэтами избы, за ними темнел лес. Хотько остановил сани возле нужной избы:
- Ну вот и приехали. В общем, Николай, выполняй свой приказ. Сейчас посмотришь, что за полицейская баба.
Он старался меня как бы ожесточить, понимая, что мне будет трудно исполнить приказ. Я, ища поддержки, предложил зайти вместе.
Открыл нам старик, пошел впереди в хату и подкрутил лампу, висевшую на стене. Свет был слабый, но с темноты показался ярким, осветил перегородку из досок, оклеенную розовыми обоями, в проеме без двери увидели пожилую женщину, лежащую на стульях, составленных в два ряда спинками наружу, свободное место сбоку принадлежало, видно, старику. Спросил его:
- Кто такие?
Старик ответил, что они с женой эвакуированные, добрались сюда из Ленинграда в сорок первом да так и остались. Он стоял посреди комнаты в женской шерстяной кофте, с замотанной платком шеей и беспомощно смотрел на нас.
- А где еще жиличка?
Говорю громко, стараясь придать своему голосу строгость, возбудить в себе раздражение против женщины, ходившей к полицейскому, но это только еще больше меня раздражает и кажется нелепым, кричать при этих несчастных двух стариках.
- Надежда? Здесь она, - сказал старик и показал на проем, закрытый занавеской. - Она тоже эвакуированная, из Ленинграда.
Открыл занавеску и увидел молодую женщину, лежащую на железной кровати с двумя детьми, мальчиком и девочкой, девочке, наверно, годика три, мальчик выглядит старше. В душе пронесся целый вихрь чувств! Мне надо выполнить приказ! А приказ теперь делается еще более тяжелым, я начинаю свой подвиг с расстрела этой глупой женщины, навлекшей на себя и детей несчастье!
Надежда встает молча. Она в белой мужской рубашке, лицо бледное, с отечностью. Начинаю ей говорить, что она за свое поведение, за связь с полицейским, получила приговор:
- Тебя люди как эвакуированную приняли к себе! А ты им отплатила тем, что теперь вся деревня тебя боится, боятся помогать партизанам из страха перед твоим доносом! Нашла же ты время заниматься любовью со своим полицаем!..
Надежда, как окаменевшая, стоит с опущенной головой, висящими руками, я говорю ей самые обидные слова, а в голове проносится: да, сейчас я ее выведу во двор и застрелю, а затем вернусь в комнату и надо что-то делать с детьми, их не возьмут старики, они сами еле живы, а после всего их не возьмет и никто из деревни. Куда же их? Неужели оставить так, одних в холодной комнате, сесть в санки и уехать? Обращаюсь к Хотько:
- Павел, как быть с этой тварью?
Павлу тоже не по себе, отвечает сдержанно:
- Тебе приказ даден, так выполняй.
Вижу, что все мои речи, обращенные к виновной, не производят на нее впечатления, она окаменела, стоит в шоке, как большинство людей, когда им объявляют приговор. Опять начинаю:
- Как ты могла не думать о своих детях? Как могла пойти к врагу?! Из-за фашистов ты бежала из Ленинграда, а сейчас ходишь в Лепель - к своему врагу!
Понимаю бесполезность своих речей. Решаю: надо вывести ее из состояния оглушенности, заставить почувствовать страх смерти и тогда обращаться. Говорю шипя, чтобы не разбудить детей:
- А ну одевайся, идем на улицу!
Она механически садится, послушно всовывает ноги в большие солдатские ботинки, затянутые шнурками, которые, было видно, давно не завязывались и не развязывались, накидывает на плечи ватник, только что укрывавший ей ноги, и идет за мной. У двери бросаю:
- Возьми лопату, будешь копать себе яму, не заставлять же кого из деревни.
Выходим в темные сени. Щели светятся, и слышно, как на дворе метет ветер по земле снежинки. Опять меня пронзает мысль: куда я дену детей?! Женщина выходит и с лопатой идет по комьям земли огорода, шаркая огромными ботинками.
- Ну, - говорю зло, - копай здесь!
Она начала пробовать воткнуть лопату в замерзшие комы земли... и вдруг задергалась, заскулила. Теперь нужно вернуться в хату и еще раз поговорить, попытаться найти выход, выяснить, почему она ходила в Лепель, тогда будет ясно, что с ней делать.
Зашли в хату, лампа бросает скудный свет, Павел сидит у стола, старики кутались на своих стульях, дети спали. И опять у меня смятение на душе.
- Николай, давай решай, - говорит Хотько, - долго ты с ней возишься.
Теперь мы садимся за стол, и я вижу ее плачущей. Спрашиваю:
- Расскажи, когда была и зачем.
Она всхлипывает, уткнулась в руки, плечи трясутся:
- Я ж на базар... платье... детям поесть... Синее крепдешиновое... продать хотела... Он подошел, сказал: “Идем со мной, куплю твое платье”. Пошла с ним, он сказал: “Дам тебе ржи ведро, понравилась ты мне”... Зашли в дом, а он... потащил... на кровать... Отдал зерно... и пошла... домой, они же дома голодные...
От страха, воспоминаний позора она дрожит, ее бьет плач, но плакать в голос она не смеет, чтобы не разбудить детей, меня тоже бьет озноб, и мне жалко ее, и вижу, что говорит правду, бьет озноб от этой страшной действительности, когда ты должен свершить приговор над человеком, попавшим под колесо событий. И вдруг меня осеняет - ведь не виновата она! Это внешне события против нее, а она - не виновата!!! И уже не думая, что мне тоже придется держать ответ за невыполненный приказ, я лезу в планшетку и достаю альбом, Хотько смотрит удивленно, что я хочу делать?
- Вот, Надежда! - говорю ей. - Сегодня ты поняла, как может повернуться твоя жизнь, оставишь своих двух детей сúротами. Не вздумай опять пойти к полицаю! И вообще в Лепель! Пока дам тебе записку к кладовщику бригады, пойдешь в Антуново и получишь полмешка жита. Может, попросишься что-нибудь делать, там есть мастерские, нам маскхалаты шьют.
- Ты что, Николай, сдурел?! - не выдержал Хотько.
Но у меня уже отлегло от сердца. Надежда дрожащими руками берет оторванную записку, и я поднимаюсь из-за стола, Хотько тоже встает, к нам подходят старики-ленинградцы, бросаю им:
- Вы смотрите за ней, чтоб не делала глупостей. Детей некуда девать будет.
Уходим в ночь с ползущей по земле снежной крупой и ветром, надо ехать. Лошадь промерзла и живо потянула санки, которые уже скользили по обледенелой земле, Хотько только сказал:
- Проклятые немцы. Наверно, ты прав, детей некуда девать. Может, все образуется. Надо только на обратном пути заехать сказать, чтобы ее не трогали.

Проехали Путилковичи, и легла наша с Павлом дорога на Пышно, в партизанский гарнизон. В Пышно заночевали у знакомой Павла, у него в каждой деревне были знакомые и друзья. Утром взяли возничим Ивана, автоматчика четвертого отряда, молодого высокого парня, и выехали на Воронь, это наш крайний гарнизон, дальше пойдут уже немецкие владения.
Из Ворони двинулись к ночи, началась пурга. Нам нужно пересечь большак Лепель - Боровка под носом у немецких постовых, но Павел так хорошо знал дорогу, каждую ложбинку, что мы проехали и я почти не почувствовал тревоги, помню только сизоватую мглу ночи и сдутые лысины льда на дороге. И опять пошли и пошли тропки и перелески, потом насыпь железной дороги Лепель - Орша, которая вскоре прекратит свое существование благодаря отряду Миши Диденко.
Въехали в большой лес и около полуночи остановились у избы на опушке, Павел сказал, что это хата лесничего, он работал здесь еще до войны да так и остался при немцах в этой должности. Постучали в окно, в дверь - никаких признаков жизни. Обошли трижды дом - не помогло. Придется попугать хозяев. Говорю Хотько громким шепотом:
- Давай солому под стреху, жечь будем хату.
За стеной послышались шорохи, и дверь приоткрыла девочка лет десяти.
В просторной избе на лежанке куталась в полушубок мать девочки, в углу жался хозяин в кальсонах и белой рубахе. Павел начал его стыдить, стараясь разговорить, нам нужно было узнать, где, в каких избах в Боровке стоят власовцы и сколько их. Хотько начал расспрашивать, но мужик молчал, а женщина нам рассказала что нужно. Попросили воды. Хозяйка поднесла в большой медной кружке, и пора было уходить. Предупредили хозяина:
- Вздумаешь донести, вернемся - сожжем хату.
И опять тропками и балочками движемся по лесу.
Подъехали к Боровке, оставили лошадь с Иваном, а сами задами стали пробираться к дому, где должно состояться свидание с Сахаровым. Наконец Павел указал дом. Я снял лимонку с пояса и пошел через огород к хате. Было темно, и тишина стояла полная. Постучал в окно. Мелькнуло серое пятно лица за стеклом, и тут же открылась дверь. Подошел Павел. Какова же была наша досада, когда хозяин сказал, что Сахаров велел передать на словах: явиться он сегодня не может, просит Хотько приехать на следующий день. Столько риска! - а он, как ни в чем не бывало, просит в гости через день. Не изучает ли он наши повадки?
Передали хозяину заготовленные в лагере письма-обращения к солдатам-власовцам, он должен распространить их в гарнизоне через своих людей, и уже пробирались к лесу. Перележали в снегу за бревнами, пока прошел патруль, проскочили улицу, спустились в балочку и нашли своего автоматчика с лошадью.
Пурга стала ложиться, нужно было выбираться на дорогу, чтобы не оставлять следов. Но у Павла вдруг явилась мысль:
- А что, Коленька, если нам заехать в Боровку с другой стороны да поглядеть у власовских казарм, там три орудия наших осталось семьдесят шестых и недалеко мой дружок живет, знает, где гранаты бойцы закопали в сорок первом годе.
Поехали сосновым молодым леском и через час были на месте.
Поползли с Павлом к проволоке, ограждавшей казармы. Во мгле вырисовывались кирпичные здания, стояли часовые метрах в ста друг от друга, между ними ходил патруль. Долго лазили, проваливаясь в сугробы возле проволоки, и наконец обнаружили стволы занесенных снегом орудий, одно выдвинуто вперед, под самую ограду - да, это взять можно, надо только точно рассчитать, сколько его не видит патруль. Мы лежали, затаив дыхание, и следили, сколько по счету идет от часового до часового патруль, сколько проходит времени до его возвращения. Выяснилось, что полторы-две минуты орудие остается невидимым для патруля, значит, если все организовать как следует, можно выкрасть пушку у власовцев.
Сначала нам было жарко после ползания по снегу, но пока лежали стал так мороз пробираться под шубы, что ноги я перестал чувствовать. Толкнул Павла, показал головой, что отходим, он, видно, тоже замерз сильно, стал моментально отползать. Потом встали и побрели, быстро двигаться не могли, ноги и руки совсем задеревенели. Лошадь с радостью зашагала, когда мы ввалились в саночки, она тоже замерзла.
Но еще не все в эту ночь было сделано, нужно узнать, где хранятся гранаты. Опять держу в руках лимонку, и мы пробираемся огородами вдоль тынов и кустов, впереди темная фигура Павла. Вот он свернул к хате. Вроде тихо все. Стучим легким стуком, и у самого стекла Павел шепчет: “Это я, Максим, Хотько Павел, открой”. Бесшумно открылась дверь, мы вошли в хату, но сразу в темноте за печкой заплакал ребенок, слышно, как мать уговаривает его, прижимает к себе, укачивает, чтобы молчал. Шепчемся с Максимом. Гранат, оказывается, много, девяносто семь штук, Максим говорит, что он сам их выроет и припрячет, а мы приедем и заберем. Павел не выдерживает своих обещаний и говорит хозяину, почему-то уже официально, на “вы”:
- Вы вот, дорогой товарищ, должны помочь отогреть художника нашего, с Москвы. Понятно вам?
Максим кивает и идет шепчет что-то хозяйке. Она передает ему сына, чтобы не проснулся, сама достает бутылку самогона, кусок сала, шепотом извиняется за бедность закуски и что в потемках, просит отведать. Мои протесты не помогают, единственное, что я выигрываю, в темноте не допиваю стакан. Благодарим, прощаемся с хозяевами и опять погружаемся в ватную мглу из темноты и снега.
Иван, наш возничий, совсем закоченел. Хотько вдруг вытянул бутылку из полушубка:
- На-ка, отхлебни маленько, согрейся. - А мне пояснил: - Ты, Николай, не думай, что я нахалом взял, Максимушка сам мне сунул. Да и некультурно это, оставлять недопитое.
Павлу Васильевичу неудобно было и он, как всегда в таких случаях, прикрывал свое смущение шуткой.
Был Павел Васильевич почти неграмотным, но народ сам избрал его председателем сельсовета, его считали своим и уважали очень за справедливость, он любил и знал людей, и люди любили его. Много раз мне пришлось ездить с Хотько в разведку, он в совершенстве знал людей и местность района, и я видел, что даже в это, самое трудное время его принимали с дорогой душой, верили тому, что он говорил, и помогали всем, чем только можно, даже с риском для жизни. Знали, что в больших вопросах он не подведет. Приходилось передвигаться нам в основном ночью, приезжали мы в полночь и заполночь, а принимали нас, как будто все время ждали. Уезжали мы на неделю - на две, и мне надо было удержать его от всех случайностей при встречах. Отвечал я. Хотя без него я был слепой и немой, потому что говорил с людьми он, это были его давние знакомые, люди, с которыми он когда-то работал, когда был председателем сельсовета.

Уже прокричали вторые петухи, пора было уходить от Боровки. Опять мы едем по лесу. Заезжаем к лесничему узнать, не бегал ли к немцам, и попугать проверкой. Потом долго петляем с дороги на дорогу, к рассвету перестал совсем снег, нужно было запутать следы.
- Вот мы и в Соснягáх, - говорит вдруг Павло, - на место нашей первой землянки едем, которую построили в сорок первом с Лобанком и Костей Яско...

Когда стемнело, запрягли лошадку и отправились снова в Боровку. Добраться удалось хорошо. И опять мы с Хотько пробираемся к хате, где должен его ждать Сахаров. На подходе снял гранату и отогнул железки, чтобы освободить кольцо. Мы не знаем, что нас ожидает, ведь Сахарову уже известно, что Хотько идет на встречу, если переговоры - только западня, засада может нас ждать уже на подходе; но возможно, сначала он постарается прощупать, нельзя ли проникнуть в бригаду, тогда нужно усыпить его бдительность обещаниями, это уменьшит риск нашего возвращения. Стукнули в окно. Хозяин сразу открыл дверь, сказал тихо: “Ждет. Один”. Мы вошли в сени, и я сразу шагнул в горницу, Павел остался за порогом.
Сахаров сидел возле печки у маленького столика, чуть больше шахматного. Он был в форме обер-лейтенанта. Горела керосиновая лампа. Мы рассчитывали на внезапность: он ожидает Хотько - а вхожу я. Но он на шум не повернулся и глаз не поднял. Я прошел к окну напротив печи, сел на лаву, показалось унизительным стоять перед ним. Силился заглянуть ему в лицо - увидеть глаза, но он сидел, наклонив голову, в глаза не посмотрел. Зато мои руки с гранатой, приготовленной к взрыву, он видел. Я сказал:
- Саша Сахаров, мы сидели с тобой вместе в лагере Боровуха и находились в рабочем корпусе. Я - в комендатуре рисовал немцев, майора Менца, а ты работал инженером по канализации и водопроводу. Может быть, ты меня запомнил?
Возможно, потому что было в комнате полутемно, свет маленький горел, но он не дал понять, что узнал меня, только кивнул. Я опять начал:
- Саша, я буду с тобой говорить. Но в любую минуту, если что не так, выдерну кольцо. Отвечай на вопросы. Ты вызвал Хотько. Ты передавал через хозяина, что хочешь встретиться с Хотько. В особом отделе бригады решили вместо Хотько послать меня, так как мы знакомы. Ты можешь отдать мне письмо и сказать свой ответ комбригу, я передам. Мне поручено передать: командование бригады согласно принять тебя с батальоном.
Опять никакого ответа.
В этот момент Хотько переступил порог и закрыл дверь. Прошел молча, сел на табуретку возле столика, чтобы быть по правую руку Сахарова, свою правую держит в кармане полушубка, с пистолетом. Обращаюсь к Павлу:
- Думаю, никто не возражает, приготовь фонарик, чтобы лампа случайно не погасла.
Павел заерзал, вытащил левой рукой и зажег фонарик.
- Ну вот, Саша, теперь быстро, времени у нас нет. Согласен на переход вместе с батальоном?
Он вдруг начал путано объяснять, что сейчас немцы внимательно очень следят за ним и он боится, может кто-нибудь выдать, но есть верные люди...
Очень сбивчиво и ничего конкретного, определенного. Внезапно он оживился, даже вскинул голову:
- Да знаете, сам я готов перейти! И еще людей приведу, надежных, за них я отвечаю...
Опять юлит и изворачивается - не хочет дать прямого ответа. Значит, его обещание взять Хотько и есть цель встречи! Значит, нас ждет засада! Надо сейчас же дать ему козыри, заинтересовать!
- Мы не можем вернуться к Дубровскому без твоего ответа, надо тебе написать - что! ты готов сделать. Пиши комбригу.
Он с готовностью вынул бумагу и начал, склонившись, что-то писать. Это самая напряженная минута встречи. Я уже четко понимаю, что переговоры провалились, он хитрит, о переводе батальона нет и речи, это не разговор человека, осознавшего свою вину перед родиной и готового к действиям. Прошу его прочесть написанное. И вдруг звучит:
- “Я хочу искупить свою вину перед советской властью и прошу принять меня и моих товарищей к вам в бригаду”.
В горле спазм - от досады, от напряжения, тому, что он написал, я не верю - хочет затянуть переговоры. Но зачем? А может, ответ уже ждет нас - в сенях? за стеной хаты?.. Надо уходить! Кончать эту комедию, которая может так дорого нам обойтись. Говорю как могу спокойнее:
- Ну что ж, думаю, комбриг ответит согласием.
- Ответ передадим через неделю, - добавляет Хотько. - Место встречи назначим сами.
Поднимаемся, и я прошу Сахарова сидеть, пока не возвратится хозяин. Отходим спиной, Сахаров - в луче фонаря. Переступаем через порог в сени и закрываем дверь. Дверь наружу уже распахнута, в проеме маячит фигура хозяина - показывает рукой, что свободно. Бросаемся на улицу, за угол и бежим огородами к саням, увязая в сугробах, судорожно вытягивая ноги, глаза привыкают к темноте, слышим сдавленный голос Ивана, нашего товарища: “Сюда, сюда, я тут!” От души отлегло - нет засады! Но напряжение не спадает, через минуту Иван протягивает кнутом по крупу лошади и конь уносит нас в темноту. Позади - ни погони, ни выстрелов, но мы уже четко знаем, что Сахаров замыслил недоброе. Казалось, во всем его поведении отсутствует логика, но план с дальним прицелом, проникновения в бригаду, мы чувствуем. Хотько разражается длинной речью:
- Во, Коленька, гад! Во, деточка, гад! А я сижу и думаю: “Сейчас всажу, только шелохнется - и всажу!” А ты, Коленька, молодец, счастье, что вдвоем, одному не под силу с этой гадиной. Куды клонит - сам перейдет! Наших столько положил, а теперь - сам! Один! А что у него на мысли - разведка или диверсия? Факт, что перед фрицами выслужиться хочет, почему и переходить собрался не с батальоном, не ротой, а с двумя-тремя своими дружками. А больше ему фрицы не отпустят! Нехай теперь ждет ответа, а за это время нам орудие увести надо и гранаты заберем у Максима...
Я тоже вступаю:
- Прав Митя, этого агитировать нечего!
Снова и снова перебираем подробности встречи, да и трудно удержаться после того, что позади, но еще живет в нас. Мы приготовили себя к смерти, к готовности погибнуть, а сейчас мы едем бойкой рысью и над головой звездное небо. Но еще какой-то холодок, тень смерти, как когтями, впивается в спину, все ждешь какой-то внезапности, кажется она еще гонится за нами и вот-вот что-то произойдет, неожиданное... Никак сразу нельзя поверить в счастье, что ты живой, и жизнь перед лицом смерти кажется вновь данной - драгоценным даром.
Потом будет много домыслов, почему он не сделал засаду, почему не преследовали... То ли надеялся на случай и хотел сам взять Хотько? То ли вел эту встречу в тайне от всех? Тогда как он решился дать в руки нам такой документ на себя?.. Но что лежало на дне его души, мы так и не узнали. Зато мы четко поняли, что руководило им. Это страх. Страх перед немцами, который гонит его совершить диверсию и выслужиться перед своими хозяевами.
Все же наши письма, переданные в батальон Сахарова, не остались без следа. Нашлись другие люди, в сердцах которых пробудились смелость и готовность к борьбе, они стали искать встречи и в сорок третьем году в сентябре месяце привели роту, треть батальона, в партизаны. Рота пришла к нам с оружием в руках. Пришли они в трудное для бригады время и воевали хорошо.
Artem http://www.iremember.ru
От VLADIMIR
К Artem Drabkin (20.10.2002 16:54:18)
Дата 20.10.2002 17:08:20

Вопрос по фильму "Проверка на дорогах"

Артем,

А каково Ваше мнение по поводу фильма "Проверка на дорогах" (и по рассказам, по мотивам которых он написан).
В фильме советские люди безо всякого снисхождения относятся к русскому в нем. форме, перешедшему к ним с оружием в руках. Что это, эпизод на фоне, в общем, благополучной сдачи своим же, или нет? Все-таки, фильм бал какое-то время под запретом неслучайно.
С уважением, ВЛАДИМИР
От Artem Drabkin
К VLADIMIR (20.10.2002 17:08:20)
Дата 20.10.2002 20:47:24

Еще переход

Добрый день,

Еще:

В ноябре сорок второго года пришел полицейский из Ушачей в Антуново и сказал, что хочет быть партизаном. Но в штабе считали, что это изменник, которому дано задание про-браться к нам в лагерь. Однажды мы шли втроем, с этим человеком и Маркевичем, из Пу-тилковичей в Антуново, и Сергей сказал мне: “Дубровский приказал расстрелять его, и ты должен это сделать. Я пойду рядом с ним, а ты выстрелишь”. Я выстрелил, он упал. В это время обоз с крестьянами показался, они везли нам продовольствие в Антуново. Все это произвело на меня очень тяжелое впечатление.

Вскоре после случая с полицейским я получил задание расстрелять ленинградку. Но к этому времени я уже понял, что в конечном итоге за выполненный или невыполненный приказ я один несу ответственность, и спрятать свою совесть за формулу: “Приказ есть при-каз” - я не могу. Конечно, то, как я поступил с ленинградкой, было очень рискованным для меня и могло при каком-то скользком, неясном случае сыграть решающую роль в моей судьбе, это я понимал четко. Стоило этой женщине опять пойти в Лепель, а кому-то из де-ревни сообщить, и моя судьба могла так же решиться, как этого убитого полицейского. Но и переступить через судьбы и жизнь детей я не мог. Как не смог и тогда, когда у меня отказала винтовка трижды.
Да, непросто все было. Поэтому, когда рисуют партизанскую жизнь как какой-то лес-ной пикник, это чудовищно ошибочно. Каждый шаг был сопряжен с риском, и каждый шаг сопряжен с борьбой за то, чтобы отстоять себя и остаться с чистой совестью. Любой ком-промисс мог лечь тяжелейшим грехом и камнем на всю жизнь. Как ни удивительно, но тут нельзя было не думать о дальнейшей жизни; не только из страха животного за нее, но из страха, чтобы дальнейшая жизнь не была исковеркана поступком против совести, хотя жизнь утверждала, что рассчитывать на длинный срок нельзя, готовность должна быть в любую минуту встретить конец. На дальнейшую жизнь оставалось только “а вдруг”, и “вдруг” это требовало чистоты и четкости в твоих поступках.
После расстрела полицейского я вел себя очень возбужденно-браво, но закрыть глаза я не мог, спать я не мог, сразу же, как волна, как покрывало, меня окутывала красная тягучая пелена крови. Кровь имеет на человека страшное воздействие, он чувствует, что перешагнул какой-то рубеж, за которым надо сосредоточить своей волей управление всеми своими чув-ствами, а они будут стремиться вырваться и разорвать тебя. Отсюда получались гестаповцы и полицаи-каратели. Ведь они, повторяя пытки и допросы, не насыщались, наоборот, по-требность в жестокости становилась у них все больше и больше.
Такова была для меня осень сорок второго года, когда я пришел в партизаны. Конечно, работа над рисунками, плакатами, фотографиями помогала уйти от самого себя. А с самим собой ты чувствовал страх и одиночество. Борьба напрягала нервы до предела, да и просто усталость приводила к каким-то минутам депрессии, минутам опустошенности. Они гаси-лись новой работой, выполнением нового задания, которые возвращали тебе радость само-утверждения, счастье, что ты жив и борешься за жизнь вместе со своими товарищами. А товарищество - это была жизнь.
Я уверен, что и остальные партизаны так же переносили кровь и убийство, и не каж-дый мог совладать со своими чувствами. Тут происходило вот что. Всей жизнью вырабаты-ваются нормы поведения человека, на протяжении поколений, тысячелетиями человечество отрабатывает незыблемые правила уважения к жизни и охраны ее, все чувства человека в его подсознании выстраиваются для этой охраны. Когда же он разрывает эту цепь привыч-ного, наступают хаос и смятение, и стоит большого труда индивидууму произвести опять порядок в своих чувствах и подсознании, силой воли вернуться к прошлому состоянию. Но не всегда и не всем это удается. Тогда получаются односторонние как бы выпады в жесто-кость, грубость, насилие. Все это следствия войны. Уже тогда, в партизанах, я понимал, что самое страшное ожидает нас после войны, если не вернется человечество в берега привыч-ных чувств и норм поведения, которые были у людей до первого убийства, то есть до унич-тожения жизни другого существа, человека, что это может быть страшнее и невосполнимее любых разрушений, причиненных войной миру вещей. Происходило изменение человече-ской психики. Отсюда эта легкость убийства, отсюда банды, обезобразившие страну после войны; отсюда же черты деградации, разложения человеческой личности, которые, как опу-холи, появлялись и долго, в разных формах - алкоголизма, жестокости, воровства, пресле-довали людей.

Лобанок только что вернулся из Москвы, где находился по вызову Центрального шта-ба партизанского движения. За время его отсутствия полк полковника Родионова, участво-вавший в блокаде нашего края, будучи на службе у немцев, вдруг взбунтовался и перешел на сторону партизан. Родионов - русский полковник, попавший в плен к немцам, а затем он набрал полк власовцев, чтобы воевать с партизанами, и, когда началась блокада, направили этот полк в наши места. Но странно они воевали. Боев против нас они не принимали. Когда их посылали, чтобы уничтожить партизан, они придерживались такой тактики: если наши отряды двигались, они двигались параллельно нашему движению на расстоянии двух-трех километров - в зоне видимости, но не делая ни одного выстрела, что нас приводило в нема-лое удивление, открой они огонь, много бы наших полегло; но они только сопровождали нас, не вступая в бой. Тогда нас поражало это, почему и ходили слухи об их странном пове-дении. Но так как родионовцы перед партизанами ничем себя не скомпрометировали, то и мы их пока не трогали. А потом пришла весть, что полк Родионова перешел возле станции Зябки на нашу сторону, будто уничтожили они все станционное и собственное немецкое начальство и Родионову ничего не оставалось, как, чтобы не ждать карательных отрядов, уйти в партизанскую зону.

К ночи приехали в деревню, где должны остановиться. Попросились в хату, нас госте-приимно приняли, устроив и Марту. Но мы долго еще не спали, все перебирали свои впе-чатления от первых встреч. А от хозяев мы узнали, что родионовцы ведут себя, как бойцы Красной Армии до войны, никого не обижают и порядки у них, как у наших красноармей-цев, даже форму носят нашу, из них многие командиры, настроены они сильно против Гит-лера.
Проснулись рано, ждали времени, в нетерпении увидеть своими глазами самого Ро-дионова. Быстро позавтракали неизменной бульбой с яичницей, запили молоком, поблаго-дарили хозяев и уже запрягали Марту в четыре руки, чтобы ехать в расположение полка.
Утро было пасмурное, но светлое, ночью опять прошел дождь, стояли лужи и двигать-ся быстро мы не могли, потому нервничали, ехали молча. Встреча предстояла непростая, все-таки полковник и бывший власовец, прошедший плен. Нас тоже вербовали в плену и в украинскую армию, и во власовскую, а тут он сам вербовал. Что в нем такое, что за сила в этом человеке, что сумел он столько людей верных набрать, а потом такую махину против немцев же и повернуть? И в Германию его немцы возили, и в Париж к нашим эмигрантам, белым офицерам. Находясь в Берлине, Родионов был у Гитлера на приеме и получил личное его разрешение остаться со своим полком. Этого подробно объяснить, почему он разрешил, я не могу, нам о Родионове Лобанок рассказал, а ему рассказали в штабе партизанского движения в Москве и просили поточнее разузнать что за полк, какие цели у Родионова. Вот мы и ехали в разведку, к своим. И нужно договориться о встрече Родионова с Лобанком. Так в Москве решили, а как все будет?..
К двенадцати часам показалась деревня, и нас остановил караул. Расспросили, кто та-кие, мы назвались, о существовании нашей бригады они знали, так как во время блокады принимали участие в боях. Показали на сруб, сарай большой на краю деревни, там находит-ся Родионов со штабом.
Немного проехали - вдруг два выстрела! - и много людей, бойцов и женщин деревен-ских, побежали к дому в глубине сада. Мы остановились. Но долго нам не дали стоять. Поя-вился часовой. Узнав, что едем к Родионову, взял лошадь под уздцы и отвел к часовым у ограды штаба, где опять нас расспросили.
Привязали лошадь к забору и пошли с Николаем в штаб, часовой впереди. У дома ве-лел подождать:
- Доложу.
Возле штаба быстро собирались бойцы, что-то живо обсуждали, были взволнованы и наперебой рассказывали. Но нас уже позвали к Родионову.
Родионов сам вышел к нам и пригласил войти. Он был в русской форме полковника, небольшого роста, худощавый, говорил отрывистыми фразами. В нем была властность и привычка командовать. Сразу спросил:
- Кто вы, откуда вы? Вы слышали и знаете, наверное, что мы стали 1-й Антифашист-ской партизанской бригадой.
Мы ответили утвердительно, показали документы и добавили, что потому и приехали - по поручению нашего комбрига, который передает ему привет и поздравления с переходом, а также выражает желание с ним встретиться, где и когда - комбриг просил уточнить. Затем я рассказал о планах издания плаката с фотографиями его части. Ему это очень понравилось, он объяснил, к кому мы должны обратиться, чтобы нас провели в части. Но тут вбежал боец, стал докладывать:
- Только что полицай из соседней деревни убил свою жену из-за ревности, что она уш-ла с нашим начальником разведки...
Родионов остановил бойца, сказал, что разберется, и отпустил. Было видно, как непри-ятно ему, что с этого случая началась наша встреча.
Беседа наша долгой не была, Родионов торопился, поэтому предложил нам отдохнуть:
- Скоро время обеда. Прошу на обед, хотя и солдатский. Кухня у нас в лесу, но это не-далеко, там и поговорим. Потом с людьми встретитесь. - И спросил: - Где вы остановились?
Я показал на телегу нашу возле кустов у забора, сказал, что там и будем спать, в брич-ке.
- Тогда располагайтесь здесь, во дворе на сене, - решил Родионов. - Здесь и переночуе-те.
Стреножив, пустили кобылицу пастись на лугу, оставив возле штаба бричку, и пошли к скирде под навес. Расспросили у бойца, что произошло утром, почему случилось это убий-ство? Оказалось, вместе с командиром разведвзвода пришла в эту деревню и его подруга, которая была женой полицейского, - узнав, что ее возлюбленный перешел на сторону парти-зан, она тоже решила уйти в партизаны. Но следом пришел муж. Утром на рассвете проник в лагерь, нашел шалаш, который только что сложил командир взвода, и на глазах у всех за-стрелил в упор бывшую свою жену. За измену, из-за того что переночевала в палатке коман-дира, а потом ушла за ним. Застрелил прямо в шалаше, а проснувшийся родионовец выстре-лил в полицейского, но тот ушел. Никого больше не тронул, ушел в свою деревню. В той деревне полк стоял давно и снялся с места, переход от немцев был настолько внезапным, что даже семейные, личные отношения не успели выяснить, все рвалось по живому. Еще вчера днем и полиция, и родионовцы служили в одном гарнизоне, все было как среди своих людей, и сегодня никто не подумал остановить входившего на территорию - уже партизан-ской части - полицая.
На меня и Николая это произвело очень сильное впечатление. Казалось, мы были сре-ди своих, борющихся на стороне партизан. И вдруг увидеть и ощутить это чувствами, что вчера они были нашими врагами, что для них полицейский еще не стал чужим, они еще мыслили в двух горизонтах - в них еще жило вчерашнее, а уже сегодня они именовали себя (так как расстреляли немецких начальников) партизанами, Первым антифашистским пол-ком. Но русский полицейский, который был с ними, еще оставался для них непонятым, как с ним поступить, и не перешел в категорию врага, он еще представал как обиженный, у него увели жену. Он застрелил свою жену, и они примирились с этим как с актом правосудия и дали ему уйти. Это было для нас непостижимо и ужасно.
Страсти обязательно приводят к конфликту. Потому что страсть натыкается на страсть и ей трудно уступить дорогу. Этот случай с родионовцем и полицейским. Это не была борь-ба за родину, за советскую власть. Это была распущенность и неумение держать свои стра-сти в узде. Нас это очень поразило. Сразу же пришел на ум уклад нашей жизни, целомудрие партизан в нашей бригаде. Не зря так ревностно следили за тем, чтобы не было отступлений от этого правила. Нельзя было разрешить, например, пить, так как это снимало ограничения у человека и он делался во власти страстей. А так как в это время все решалось силой и ору-жием, то и решение этих вопросов должно было привести к применению оружия внутри бригады.
В 1942 году я не помню случая, чтобы я видел пьяного партизана. Это время стояло на кульминационной точке моральной красоты человека. Нам нужно было вселить веру в на-род, что в партизаны уходят не для того чтобы найти новую жену и не для того чтобы на-питься водки. И народ стал верить в чистоту и преданность борьбе людей, лесных солдат.

Подошло время, и Родионов позвал нас. Предстоял разговор, и мы пошли за комбри-гом в глубину леса, нам предложение обедать вместе очень импонировало, мы понимали, что в непринужденной беседе мы сможем многое узнать.
На поляне между елями горел костер, невдалеке стояла военная кухня, повар раздавал обед. Сели вокруг огня на чурбаки березовые, взяли в руки миски и начали есть вкусный суп с мясом. Обед был действительно солдатский, на первое - суп, на второе - каша с кусками мяса. Вкусный и сытный. Похвалили повара, и я, для начала разговора да и больше всего меня это удивляло, спросил:
- Товарищ полковник, как случилось, что немцы не раскрыли вас, ваш заговор, как вам удалось подобрать целый полк единомышленников?
Родионов, мне показалось, обрадовался этому вопросу.
- Да это - то, что вы назвали “подобрать”, если бы я вздумал, мне бы не удалось. А вот сформировать полк, никому не объясняя своих окончательных задач, мне удалось. У немцев разведка не хуже нашей, малейшего слова или намека, что Родионов подбирает сочувст-вующих родине, сочувствующих партизанам, было бы достаточно, чтобы по одному выта-щить всех. На практике я знаю, что никакая конспирация не может быть эффективна в усло-виях создания такой огромной людской массы как воинское соединение полка. И поэтому я ни с кем не вступал в переговоры. Я знал только один цель и задачу - создание полка. Все конспирации разрушаются, и поэтому нужно было подбирать людей таких, которые в лю-бую минуту по изданию приказа перейдут на другую сторону баррикад.
Я набирал. Но по личному, взаимному доверию. Говорил с каждым. Прямо сказать я ничего не мог, но как-то верили мне, верили в мою верность любви к родине, любви к Рос-сии. Так и формировались взводы, потом роты, батальоны. Нас немцы хотели сделать удар-ным полком, с самым современным оружием. И формирование, и вооружение полка проис-ходило отдельно, по особому приказу. И в боевых действиях полк был самостоятельным, подчинялся только моим приказам. Через день-два полк должны были перевооружить. На станцию Зябки, где мы стояли, уже шел эшелон с танками, с орудиями для полной комплек-тации полка новейшим вооружением. И я ждал. Ждал перевооружения. Но, к сожалению, не так вышло. Все испортил случай, и произошел переход неожиданно. Немцы применили казнь к нескольким крестьянам станционной деревни. Бойцы настолько уже были в состоя-нии готовности вот-вот перейти на сторону партизан, что не выдержали, и в ночь я уже не мог удержать порыва, возник стихийный бунт. Бойцы моих частей выволокли коменданта станции и его начальство, которое вместе со мной ожидало прибытия эшелона с нашим вооружением, и всех расстреляли. Было поздно сокрушаться, нужно было самому - вместе и вслед за бойцами - делать переход, возглавить его и дать происходящему законную силу. И я издал приказ: “С двадцати четырех ноль-ноль наш полк является 1-й Антифашистской пар-тизанской бригадой. Комбриг Родионов”. И плакали наши танки и перевооружение. Зато удалось сохранить весь людской состав. И я рад, что я шел за своими бойцами, а не насиль-но, силой только приказа, их стремился перевести. Из такого - дела бы не получилось.
Было видно, Родионов доволен, что его спросили и он смог чистосердечно высказать-ся, все рассказать как есть. Он понимал, что мы приехали не как фотокорреспонденты, хотя мы так представились - мол, нас прислали помочь полку в агитработе и попросить пленку для фотоаппарата. Стало неловко за неуклюжесть наших объяснений. Тысячи поняли его без слов, доверили ему свою жизнь! Но и мы, и он знали истинную причину нашего визита - это подготовка встречи на более высоком уровне; а предлог, что ж, тут любой сгодится.
Мы рассказывали с Николаем как и в каких местах попали в плен, в каких частях вое-вали, а также где, в каких лагерях нам пришлось находиться, рассказали о Боровухе. А Ро-дионов начал говорить о Берлине, куда его забросила судьба военнопленного, уже когда он был полковником и командиром полка РОА , полка, набранного из военнопленных. В Бер-лине он имел возможность свободно передвигаться. Коля задал вопрос:
- Расскажите, какое отношение к вам было среди русских эмигрантов из военных?
И опять меня поразила жестокая к себе откровенность его ответа:
- Да, мне пришлось встречаться с ними и в Берлине, и в Париже. Однажды в поездке под Берлин я оказался в одном купе с полковником царской армии, он спросил: “Как вы, будучи полковником Красной Армии, могли сдаться в плен и теперь служите у немцев?” Меня это задело, и я ответил, что он так же служил в русской армии, а находится в Берлине. “Это совсем другое дело! - резко возразил полковник. - Мы, белые офицеры, всегда были против большевиков, нам простительно, что, находясь в эмиграции, мы перешли к немцам. Но вам, красному полковнику, нет прощения, что вы сдались в плен. Когда мы бежали из России, мы не знали что такое советская власть, а вы знали и давали присягу”. Так что он не только не посочувствовал мне, но, как большинство русских эмигрантов, был настроен про-тив власовцев и против сдавшихся в плен командиров.
- Должен вам сказать, - продолжал Родионов, - что не только бывшие военные, но и вообще эмигрантские круги относились к нам, изменившим родине, очень осуждающе. Это все снова и снова заставляло задумываться и принимать решение. И я понял, что все мои солдаты тоже задумывались над своей судьбой. Но именно таких я и старался отбирать в свой полк. Вот почему, когда я отдал приказ своему полку: “С двенадцати ноль-ноль все солдаты полка являются партизанами и партизанками Советского Союза” - все сразу, без колебаний приняли этот приказ.
Родионов показался мне очень умным и значительным, смелым и решительным чело-веком, поэтому я стараюсь передать как можно точнее разговор с ним.
Я спросил:
- Кого вы брали из военнопленных, рядовых или и офицеров?
Он ответил:
- У меня есть целый батальон, укомплектованный офицерами не ниже звания лейте-нанта.
Мы заинтересовались этим и попросили пропуск, чтобы сфотографировать этих лю-дей. Он охотно разрешил.
Беседа перешла на дела нашей бригады, недавние бои. Он рассказал, как трудно было во время блокады объяснить бойцам - нельзя было открытым языком этого сказать и еще труднее провести в жизнь - чтобы не стреляли родионовцы по партизанам, хотя все время находились в большой близости.
Постепенно начинало темнеть, и мы пошли к штабу, там уже собирались командиры. Нам предложили побывать в батальоне пехоты и на артиллерийской батарее, мы с удоволь-ствием согласились. И были поражены. В стрелковом батальоне не было бойца ниже по чи-ну, чем лейтенант, - всё майоры, капитаны! Вот и вставал вопрос о плене: сколько же было взято в плен командного состава и что это значило? Плохая подготовка командиров? Или все, что изображалось радужными красками строительства социализма, не было радужным, а наоборот - черным? Может, просто плохое руководство военными действиями? Мне ка-жется, все эти факторы имели место в армии. Но был цвет армии, и мы его увидели в ро-дионовском полку, который был сформирован для гражданской войны, в помощь фаши-стам, и только благодаря такому одаренному и патриотически настроенному человеку как Родионов вернулся в ряды русских солдат, воюющих на стороне своего народа. Грустные размышления о Сталине, о его правлении, невольно напрашивается приговор той страшной диктатуре и вспоминаются снова и снова слова крестьянина перед приходом немцев: “Хуже не будет”.
Потом, весной 1944 года во время прорыва блокады партизанского края эти батальоны Родионова оказались самыми боевыми единицами, мастерски ведущими артиллерийский и пулеметный огонь. Но и тогда, фотографируя и разговаривая с солдатами со званиями май-оров и капитанов, мы поняли, как же было наивно думать, что эти люди во время блокады весны сорок третьего, находясь на небольшом расстоянии от наших отрядов, скверно вели огонь, не причиняя нам ущерба, - мы относили это на счет неумения, а это было преднаме-ренно, они сознательно стреляли мимо, не в партизан.
Потом мы увидим и узнаем о чудесах умения брать вражеские доты, заклинивая амбра-зуры свинцом; об умении прикрывать своих бойцов ведением пулеметного огня над голова-ми ползущих в атаку. Они выглядели подтянутыми, армейски дисциплинированными и не стеснялись сказать, например, что горько достался им этот полк:
- Но теперь мы сможем оправдаться и за плен, и за РОА.
Чувствовалось, что Родионов был для них самым авторитетным командиром, они ве-рили ему и тоже, как и он, очень сожалели, что не получили новейшего вооружения, гово-рили:
- Мы бы его попробовали на фашистах!
Мы увидели судьбу, которая могла быть и нашей. С одной стороны, это был недавно закрытый мир противника. С другой стороны, эти части состояли из бывших военноплен-ных, набранных по лагерям, а потому близких нам и понятных, с общими нюансами пере-живаний позора плена, положения военнопленных. Так что интерес переполнял все наше существо. И этот интерес был взаимным. Потому мы друг друга рассматривали с одинако-вым вниманием и одинаковым стремлением помочь.
В штабе над столом склонились Родионов и командиры батальонов. Послышался гул самолетов, взрывы бомб возле станции, я смотрел, Родионов не оторвался от карты на сто-ле, продолжал измерять, чертить, командиры тоже не обратили внимания на гул, и лишь мы с Николаем заерзали и решили выйти, переждать на бревне под стеной, будто от этого было легче.
Гул затих. В вечернем небе темным силуэтом рисовался сруб штаба. Из щелей под крышей пробивался свет от лампы, горевшей на столе, там продолжали работать. Затем свет погас, и зажгли фонарики, наверно, началось обсуждение...
Мы с Николаем пошли искать свою Марту. Но найти не только ее не смогли. И бричка пропала. Посовещались и решили сказать об этом Родионову. Он подозвал адъютанта:
- Позаботьтесь, чтобы все было на месте и в исправности. Партизаны уезжают завтра утром.
Переночевали мы возле штаба на сене и, проснувшись, сразу увидели возле забора привязанную, уже в запряжке нашу Марту.
Зашли в штаб попрощаться и застали всех на месте. Как видно, они оставались там с ночи. Спросил Родионова:
- Что передать Лобанку, когда может он приехать, чтобы вам встретиться?
Родионов ответил:
- На следующей неделе буду рад его видеть.
Простились с комбатами, пожали руки и отбыл

Возвращались в бригаду радостные. Лобанок был доволен, его очаровал и сам Родио-нов, и то, что воспринял он предложение о кандидатуре Ивана Матвеевича Тимчука очень хорошо.
Иначе отнесся Дубровский. Дубровский так и не принял Родионова. Сказал коротко:
- Этого простить нельзя, что полковник! сдался в плен.
А на мои возражения: “А как же я? Так вы, значит, и мне не прощаете? Мне ведь вы поверили!” - ответил:
- Ты - другое дело, ты - боец (то есть рядовой). А ему простить нельзя. Он людьми ко-мандовал, отвечал за полк.
Сложное отношение к бывшим военнопленным.

После войны приехал ко мне Рудин, один из родионовцев, который тогда знал меня, и рассказал о последних днях Родионова.
Их группа, ее вел Родионов, весной 1944 года участвовала в прорыве блокады - самой трагической операции в истории партизанской войны в Белоруссии. Около шестидесяти тысяч человек, партизан и бежавшего населения, оказались в кольце немецкой танковой армии. Кольцо быстро сжималось. Немцы стремились как можно быстрее раздавить сопро-тивление партизан у себя в тылу, чтобы развернуть танки против наступающей армии Баг-рамяна. В этой ситуации в партизанской зоне был создан Объединенный штаб партизанских бригад. Прорывались сначала крупными соединениями, координируя действия с командованием армии Баграмяна, но немцы вновь и вновь смыкали окружение, и приходилось пробиваться уже самостоятельно, небольшими отрядами, группами. Вот такую группу и вел Родионов. В одном из боев Родионов был ранен, его несли. Отряд раз за разом разрывал кольцо вражеских войск, выходил из окружения, но каждый раз немцы вновь смы-кали разрыв, снова родионовцы шли на прорыв и, прикрывая огнем, выносили из окружения своего командира.
Была весна ранняя, и болота, грязь так, помимо боев, вымотали бойцов, что перед оче-редным рывком все лежали на земле и никто не поднялся на призыв: “В атаку! Вперед!” Обессиленные, люди продолжали лежать. Тогда Родионов попросил подать коня. Его под-няли, посадили в седло. Он был весь в окровавленных бинтах, крикнуть уже не мог, но под-нял оружие. Это и был призыв. И сам двинулся на врага. Его автомат захлебнулся в длинной очереди, но все уже поднялись и рванулись вперед. Собрав последние силы, прорвали цепь и ушли в лес.
Это последний его был бой, в который сам он повел своих бойцов.
Судьбы Родионова никто не знает. Его несли на носилках. Отходила группа к озеру Палúк. И вот, после короткого отдыха, когда на рассвете подошли поднять носилки, они оказались пустыми. Родионова на них не было. Где делся, куда пропал Родионов? Никто не видел, не знал. Может, ночью отполз и покончил жизнь, чтобы не обременять бойцов и пре-кратить свои мучения. И, наверно, думал он, знал, что потом, несмотря на награду - орден Красной Звезды за перевод в партизаны полка, - ему придется встать перед судом за сдачу в плен. То ли, действительно, было невмоготу уже терпеть боль?..



Artem http://www.iremember.ru
От VLADIMIR
К Artem Drabkin (20.10.2002 20:47:24)
Дата 21.10.2002 04:40:40

Спасибо, прочел с большим интересом (-)
От Artem Drabkin
К VLADIMIR (20.10.2002 17:08:20)
Дата 20.10.2002 20:17:01

Re: Вопрос по...

Добрый день,

Реальность могла быть куда жестче, чем это показано в фильме. Автор, которого я цитировал, ненавидит немцев, но с уважением описывает каждого из них, кто помог ему выжить. Во много раз больше он ненавидит полицаев и власовцев, за СОЗНАТЕЛЬНОСТЬ их выбора.

Еще цитата:
"Я много думал и старался понять, что толкает человека стать полицейским, стать чело-веконенавистником. Сначала мне казалось, что это все причины социальные - протест рас-кулаченных или как-то иначе обиженных советской властью людей. А потом, наблюдая, убедился, что это у них вторичное объяснение своих поступков. Первично - желание полу-чить, начиная с двух пачек махорки, лишней порции баланды, кончая особым, привилегиро-ванным положением, которое дает право заниматься более крупным грабежом, от еврейских квартир до изб своих односельчан, - дает право насилия и сладость власти.
В лагере образовывался полицейский просто. Начинает человек только что такой же, как все, кричать и устанавливать очередь, начинает бить, все уклоняются или уступают. Он наглеет. И уже чувствуя, что заработал, берет лишнюю баланду. В следующий раз он уже распоряжается, и у него, показавшего преданность и старание, появляется желание узако-нить свои льготы, а может, и получить новые. Тогда он идет в полицию. Потом, будучи по-лицейским, он постепенно привыкает быть царьком и отказаться от сладострастия вселять страх уже не может. Встречая осуждение других, испытывая укоры совести, начинает при-думывать себе оправдание, и вдруг оказывается, что он с советской властью не согласен, выкапывается в памяти, когда его обидели, или его родственников, что другие говорили. Еще шаг, и он начинает искать благородную миссию в своем новом существовании - оказы-вается, он борец за национальную независимость. Это уже знамя. Так появлялись национа-листы. А тут еще почва - враг, готовый под свое крыло взять, оправдать его изуверское по-ведение."



Artem http://www.iremember.ru
От VLADIMIR
К Artem Drabkin (20.10.2002 20:17:01)
Дата 20.10.2002 20:19:19

Да я ж разве спорю. Готов подписаться под каждым словом (-)
От И. Кошкин
К VLADIMIR (20.10.2002 17:08:20)
Дата 20.10.2002 19:40:34

Re: Вопрос по...

Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>Артем,

>А каково Ваше мнение по поводу фильма "Проверка на дорогах" (и по рассказам, по мотивам которых он написан).
>В фильме советские люди безо всякого снисхождения относятся к русскому в нем. форме, перешедшему к ним с оружием в руках. Что это, эпизод на фоне, в общем, благополучной сдачи своим же, или нет? Все-таки, фильм бал какое-то время под запретом неслучайно.

Нужно только посмотреть, акк они сами там живут. И все становится понятно. Без снисходления, кстати, это сильно сказано. Без снисхождения относится толко комиссар, у которого после смерти сына, видимо, не все в порядке с рассудком. Да еще один партизан, да и тот попросил прощения в конце концов.

>С уважением, ВЛАДИМИР
Взаимно,
И. Кошкин
От VLADIMIR
К И. Кошкин (20.10.2002 19:40:34)
Дата 20.10.2002 19:48:15

Re: Вопрос по...

>Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>>Артем,
>
>>А каково Ваше мнение по поводу фильма "Проверка на дорогах" (и по рассказам, по мотивам которых он написан).
>>В фильме советские люди безо всякого снисхождения относятся к русскому в нем. форме, перешедшему к ним с оружием в руках. Что это, эпизод на фоне, в общем, благополучной сдачи своим же, или нет? Все-таки, фильм бал какое-то время под запретом неслучайно.
>
>Нужно только посмотреть, акк они сами там живут. И все становится понятно. Без снисходления, кстати, это сильно сказано. Без снисхождения относится толко комиссар, у которого после смерти сына, видимо, не все в порядке с рассудком. Да еще один партизан, да и тот попросил прощения в конце концов.
------------------------
Да, умирая, попросил. Штука в том, что, насколько я помню, фильм был при Брежневе запрещен к показу именно с формулировкой типа, что советские люди показаны излишне жестокими, беспощадными и немилосердными. С современных позиций ничего такого крамольного в фильме нет.

Судя по тому, что рассказ(ы) Германа во время войны спокойно печатали, а фильм вдруг заглушили, это, в общем, отражает перемену официальной позиции по данному вопросу. А так-то понятно, что бывало по всякому, на то и война. Я думаю, реакцию каждого из нас в тех условиях предсказать было бы трудно.

С уважением, ВЛАДИМИР
От И. Кошкин
К VLADIMIR (20.10.2002 19:48:15)
Дата 20.10.2002 19:55:11

Re: Вопрос по...

Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>>Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>>>Артем,
>>
>>>А каково Ваше мнение по поводу фильма "Проверка на дорогах" (и по рассказам, по мотивам которых он написан).
>>>В фильме советские люди безо всякого снисхождения относятся к русскому в нем. форме, перешедшему к ним с оружием в руках. Что это, эпизод на фоне, в общем, благополучной сдачи своим же, или нет? Все-таки, фильм бал какое-то время под запретом неслучайно.
>>
>>Нужно только посмотреть, акк они сами там живут. И все становится понятно. Без снисходления, кстати, это сильно сказано. Без снисхождения относится толко комиссар, у которого после смерти сына, видимо, не все в порядке с рассудком. Да еще один партизан, да и тот попросил прощения в конце концов.
>------------------------
>Да, умирая, попросил. Штука в том, что, насколько я помню, фильм был при Брежневе запрещен к показу именно с формулировкой типа, что советские люди показаны излишне жестокими, беспощадными и немилосердными. С современных позиций ничего такого крамольного в фильме нет.

Я слышал несколько другую версию. Запретили потому, что тема сотрудничества, да еще такого активного, была уже того... Да его бы запретили за одну сцену с баржей - столько наших пленных...

>Судя по тому, что рассказ(ы) Германа во время войны спокойно печатали, а фильм вдруг заглушили, это, в общем, отражает перемену официальной позиции по данному вопросу. А так-то понятно, что бывало по всякому, на то и война. Я думаю, реакцию каждого из нас в тех условиях предсказать было бы трудно.

Тут скорее вообще изменение освещения ВОВ.

>С уважением, ВЛАДИМИР
Взаимно,
И. Кошкин
От VLADIMIR
К И. Кошкин (20.10.2002 19:55:11)
Дата 20.10.2002 20:17:31

Близко к консенсусу (+)

Сцена с баржей действительно сильная. Возможно, Вы и правы, кино (как искусство) воздействует глубоко. В книгах-то все это можно было прочесть, вспоминается фраза у Симонова, вложенная в уста медсестры Тани (в "Солдатами не рождаются"). Она вспоминает, как в нем. тылу видела колонны наших пленных, такие бесконечные, что казалось, взяли в плен всю нашу армию. Но кино есть кино.

Впрочем, полезно знать фильмы о войне всех наших "эпох", так будет легче понять время. в которое их снимали.

С уважением, ВЛАДИМИР
От Паршев
К VLADIMIR (20.10.2002 17:08:20)
Дата 20.10.2002 18:02:23

В записках Дениса Давыдова был эпизод: он опознал среди пленных французов

русского.
Финал был как закон Ома - строг, но справедлив.
От VLADIMIR
К Паршев (20.10.2002 18:02:23)
Дата 20.10.2002 19:41:35

Плен - это др. дело. Тут человек сам сдался (-)
От Паршев
К VLADIMIR (20.10.2002 19:41:35)
Дата 21.10.2002 01:50:21

А когда не сами в плен сдаются? Я не беру "в бессознательном состоянии"(-)
От VLADIMIR
К Паршев (21.10.2002 01:50:21)
Дата 21.10.2002 04:41:23

Я про конкр. случай - персонаж фильма сам сдался партизанам (-)
От Константин Федченко
К VLADIMIR (20.10.2002 17:08:20)
Дата 20.10.2002 17:17:23

Re: Вопрос по...

>В фильме советские люди безо всякого снисхождения относятся к русскому в нем. форме, перешедшему к ним с оружием в руках. Что это, эпизод на фоне, в общем, благополучной сдачи своим же, или нет?

"Всякое бывало" (С). Зависело слишком от многого - когда, кто, кому, в каком количестве, в каком виде сдавался, что повидали непосредственно перед этим солдаты и офицеры, которым в плен сдавались "власовцы".
В эмигрантской литературе, особенно в мемуарах самих власовцев описано много случаев жесткого отношения к ним. Особенно - к тем, кто был взят уже в самом конце. Не далее чем вчера прочел - группа офицеров (сильно пьяных) пришла к власовцам (еще до фильтрлагеря), один из них спросил земляков - сталинградских, и когда те подошли, начал стрелять по ним в упор. Его товарищи удерживали его, отобрали пистолет и увели.

Дальнейшее, естественно, покрыто мраком, но если хоть кто-то о происшествии доложил - стрелявшему явно пришлось несладко - самосуд карался.

С уважением
От VLADIMIR
К Константин Федченко (20.10.2002 17:17:23)
Дата 20.10.2002 17:20:23

Re: Вопрос по...

>"Всякое бывало" (С). Зависело слишком от многого - когда, кто, кому, в каком количестве, в каком виде сдавался, что повидали непосредственно перед этим солдаты и офицеры, которым в плен сдавались "власовцы".
>В эмигрантской литературе, особенно в мемуарах самих власовцев описано много случаев жесткого отношения к ним. Особенно - к тем, кто был взят уже в самом конце. Не далее чем вчера прочел - группа офицеров (сильно пьяных) пришла к власовцам (еще до фильтрлагеря), один из них спросил земляков - сталинградских, и когда те подошли, начал стрелять по ним в упор. Его товарищи удерживали его, отобрали пистолет и увели.

>Дальнейшее, естественно, покрыто мраком, но если хоть кто-то о происшествии доложил - стрелявшему явно пришлось несладко - самосуд карался.
---------------------------
То, что к сдавшимся в конце войны относились, мягко говоря, беспощадно, я в курсе, тоже ознакамливался с мемуарами б. власовцев и пр. Но вот в конкретной ситуации перехода к партизанам? Хотя, Вы, конечно, правы - это на кого нарвешься.

С уважением, ВЛАДИМИР
От Константин Федченко
К VLADIMIR (20.10.2002 17:20:23)
Дата 20.10.2002 17:30:00

Re: Вопрос по...

>>"Всякое бывало" (С). Зависело слишком от многого - когда, кто, кому, в каком количестве, в каком виде сдавался, что повидали непосредственно перед этим солдаты и офицеры, которым в плен сдавались "власовцы".
>>В эмигрантской литературе, особенно в мемуарах самих власовцев описано много случаев жесткого отношения к ним. Особенно - к тем, кто был взят уже в самом конце. Не далее чем вчера прочел - группа офицеров (сильно пьяных) пришла к власовцам (еще до фильтрлагеря), один из них спросил земляков - сталинградских, и когда те подошли, начал стрелять по ним в упор. Его товарищи удерживали его, отобрали пистолет и увели.
>
>>Дальнейшее, естественно, покрыто мраком, но если хоть кто-то о происшествии доложил - стрелявшему явно пришлось несладко - самосуд карался.
>---------------------------
>То, что к сдавшимся в конце войны относились, мягко говоря, беспощадно, я в курсе, тоже ознакамливался с мемуарами б. власовцев и пр. Но вот в конкретной ситуации перехода к партизанам? Хотя, Вы, конечно, правы - это на кого нарвешься.

Да, да. Статистики у меня нет, но...
Вы же знаете, что часть ХиВи была послана именно на антипартизанскую деятельность?

Вот такие ребята:


С уважением
От Константин Федченко
К Artem Drabkin (20.10.2002 16:54:18)
Дата 20.10.2002 17:05:47

Цефа, Давид и т.д. - прочтите на досуге - это для вас.... (-)
От Давид
К Константин Федченко (20.10.2002 17:05:47)
Дата 20.10.2002 18:04:18

Прочитал.


В том-то всё и дело, что мне такие рассказы понять несложно. Я там жил. У меня дед дошел до Берлина, а его семью немцы загнали в сарай и сожгли, на Украине. И в городе у нас были люди, про которых все знали, что они бывшие полицаи. В этом плане я от Вас не особо отличаюсь. А вам нас понять - сложно. Что поделать, сытый конному не пеший.

З.Ы. И тем не менее, если бы её всё-таки расстреляли, кто тут на форуме бы это осудил? А в рассказе, который Цефа постил, все детали опущены. Упор именно на краткость. Без долгих рассуждений о выборе, детях, обстоятельствах и прочем. Всё и так понятно без лишних слов. А действовать надо.
От И. Кошкин
К Artem Drabkin (20.10.2002 11:37:56)
Дата 20.10.2002 16:07:12

'А сколько может стоить издание книги? (-)
От Artem Drabkin
К И. Кошкин (20.10.2002 16:07:12)
Дата 20.10.2002 16:36:46

Re: 'А сколько...

Добрый день,

Учитывая объем порядка 50 печатных листов, даже без иллюстраций (репродукции картин, рисунки, фотографии) это может потянуть на 4-5 тысяч уе при тираже до 2000 экземпляров.

Artem http://www.iremember.ru
От И. Кошкин
К Artem Drabkin (20.10.2002 16:36:46)
Дата 20.10.2002 16:51:54

Да, блин(((

Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>Добрый день,

>Учитывая объем порядка 50 печатных листов, даже без иллюстраций (репродукции картин, рисунки, фотографии) это может потянуть на 4-5 тысяч уе при тираже до 2000 экземпляров.

Хотя, если в среднем по тридцатнику...

>Artem http://www.iremember.ru
И. Кошкин
От AKMC
К И. Кошкин (20.10.2002 16:51:54)
Дата 20.10.2002 18:59:57

Re: Да, блин(((

>Я вас приветствую! Хррр. Хрррр. Ххуррагх!
>>Добрый день,
>
>>Учитывая объем порядка 50 печатных листов, даже без иллюстраций (репродукции картин, рисунки, фотографии) это может потянуть на 4-5 тысяч уе при тираже до 2000 экземпляров.
>
>Хотя, если в среднем по тридцатнику...

"50 печатных" - Артем наверное имеет в виду 50 авторских листов. А это 400-500 страниц.

С уважением.
От Artem Drabkin
К AKMC (20.10.2002 18:59:57)
Дата 20.10.2002 20:19:09

Re: Да, блин(((

Добрый день,

>"50 печатных" - Артем наверное имеет в виду 50 авторских листов. А это 400-500 страниц.

Печатный лист, насколько я помню, это 16 машинописных страниц по 1800 знаков на странице. В общем где-то 800 А4 12тым тиглем через полтора интервала.

>С уважением.
Artem http://www.iremember.ru
От Kadet
К Artem Drabkin (20.10.2002 11:37:56)
Дата 20.10.2002 11:55:24

Ре: Фрагмент

Спасибо за то что запостили. Попросите его пожалуйста, если не может опубликовать, пускай хоть к вам выложит, всю рукопись очень хочется прочесть. Или может пусть где-нибудь в сети повесит пока не опубликуется? Очень красивым слогом написанно, плюс конечно важно как свидетельство тех времен. А то возьмут и перепишут все нафиг...
От Artem Drabkin
К Kadet (20.10.2002 11:55:24)
Дата 20.10.2002 12:54:13

Ре: Фрагмент

Добрый день,

Автора уже нет в живых. А рукопись надо публиковать, да только где денег взять :(


Artem http://www.iremember.ru