От eugend Ответить на сообщение
К sergeyr Ответить по почте
Дата 30.03.2013 17:08:25 Найти в дереве
Рубрики 1917-1939; Версия для печати

Re: Спасибо

>>И тут мы опять возвращаемся к пункту 1. В тылу красных тоже были стада офицеров, сидевших в тыловых учреждениях и развлекавшихся по ресторанам?
>
>А зачем к нему возвращаться? Ведь уже отвечено, что в тылу красных были _другие_ стада - больше рядовых, меньше ресторанов, развлечения более утончённые, как то: пограбить, поубивать, поизгаляться.

E. Причины успеха (большевиков).
(a) Умелое использование всех политических партий в своих собственных целях.
(b) Понимание психологии масс.
(c) Умелое использование агитаторов и пропаганды.
(d) Исключительная энергия и организационные способности.
(e) Завоевание симпатий населения в прифронтовых районах и использование их с пользой для Красной армии.
(f) Политические ошибки Деникина (земельный закон и т.д.)
(g) Грабежи и насилие деникинских войск.
(h) Размывание добровольческих кадров в массе призывников, негативно настроенных по отношению к земельному законодательству, офицерам и помещикам.
(i) Интернациональные бригады, укомплектованные германскими военнопленными (Рихтер заявил, что Германия не отправляла ни войск, ни офицеров).

Сравните две выделенные цитаты - это между прочим не сторонник большевиков.

Вот еще цитаты:

На перроне Ростовского вокзала, где происходило совещание, в этот день я встретил одного из генералов для поручений при командующем Добровольческой армией - Артифексова. На мой вопрос, как обстоят дела в Добровольческой армии, мой собеседник ответил: - Скверно, очень скверно... Харцызск сдан. Весь Каменноугольный район сдан. С огромнейшими затруднениями, благодаря доблести дроздовцев, марковцев и корниловцев, нам удалось выполнить труднейшую, чрезвычайно рискованную фланговую операцию, которая состояла в том, чтобы соединиться с Донской армией.
- Какое же наследие оставил вам Май-Маевский?
- Пьянство, грабежи, повальные грабежи... Армия распустилась до последних пределов. Какой ум нужно было иметь, чтобы с теми силами, которые были в распоряжении Май-Маевского, идти на север, совершенно не имея за собою тыла. Если бы вы знали, какой развал, какие безобразия мы застали в Харькове...

…

Разложение наблюдалось и в Добровольческом корпусе, который также, потеряв свою стойкость, с большой быстротой уходил от большевиков. Это не были уже добровольцы времен Корнилова. Теперь они находились уже в периоде идейного вырождения. Воспитанные в духе самостийности Добровольческой армии, дезорганизованные насилиями и грабежами, смотревшие на себя как на завоевателей, а не освободителей России, как на соль русской земли, они быстро теряли последние остатки идейности и начинали походить на преторианцев, думавших только о себе и только о себе.

...

«Утром слушал показания наших офицеров-перебежчиков и агентов разведки, бывших у красных. Впечатление самое безотрадное. Говорят, никаких восстаний на юге сейчас нет (а наши газеты-то, а "Вел.Россия" пекут их, что твои блины!). Об особенных насилиях над простым населением тоже ничего не слышно. О нашей армии население сохранило везде определенно скверные воспоминания и называют ее не Добрармией, а "грабьармией". На Кубани и в Новороссийске сдалось в общей сложности 10.000 офицеров. Почти все якобы живы. Советская власть будто бы прилагает все усилия, чтобы привлечь их на свою сторону. Многие уже служат в красных армиях. Ведущих, впрочем, агитацию против большевиков беспощадно расстреливают.»

...

«Жили мы за счет «благодарного населения», как цинично называли такое снабжение наши старшие офицеры. Квартирьеры высылались вперед, выбирали лучшие дома для постоя офицеров и кирасир, а вестовые и денщики, попав в деревню или село, немедленно устраивали ловлю гусей, уток и, в крайнем случае, кур. Так мы питались за счет населения, уж не говоря о хлебе и молоке».

«В каком-то районе вблизи Глухова наши кирасиры установили наличие у баб очень нарядных черных нагольных тулупчиков и начали их отбирать. Выпал снег, начались морозы, и подбитые ветром шинели вынуждали солдат самим позаботиться о теплой одежде. (.) Только позднее, когда вместо младенческого задора стали приходить в голову более серьезные мысли, я понял, что именно такого рода поведение по отношению к крестьянам таило залог нашей неизбежной неудачи».

«Наша запасная часть сумела отойти с Шарковщины прямо в Крым. На запасном пути в Грамматикове стоял ее эшелон из 36 вагонов [это у запасного эскадрона!]. Был товарный вагон с небольшой платформой, ступеньками и дверью, в вагоне были окна, и он был обставлен несколькими стульями, столом и двумя топчанами для спанья. Это была штаб-квартира заведующего хозяйством полковника Заботкина. Содержимое других вагонов хранилось в тайне, но ликвидация этого имущества дала нам возможность летом обернуть деникинские «колокольчики» в массивные американские золотые доллары, которые после эвакуации в начале эмиграции, несмотря на ограниченность суммы, были спасительным эликсиром при первых шагах в новой жизни. Здесь я должен дать объяснение. Читателю может показаться, что наша запасная часть при отступлении занималась грабежом. На самом деле она вывозила вполне законно товар, не желая, чтобы он достался врагу».

...

Как ска¬зано, меня поражала та ненависть, которая окружала добровольче¬скую армию во всех местах, где приходилось ее наблюдать: в Kиеве, в Одессе, в Крыму, в Новороссийске, в Екатеринодаре. Не скажу, чтобы ненависть была всеобщей: у добровольческой армии бы¬ли пламенные сторонники, но в общем она была непопулярной. И значительная часть вины падает на добровольческую армию. Нечего удивляться тому, что ее ненавидели левые, которые считали ее орга¬низацией «контрреволюционной». У нее было много недоброжелате¬лей из буржуазных и в особенности зажиточных слоев населения. Тут уже приходится, что называется, делить «грех пополам».
{183} Конечно, в упреках которые делались этими людьми добровольцам, была черная неблагодарность, было забвение подлинных великих заслуг. В общем всегда тяжело слушать ожесточенные нападки людей, ничего не делающих, для Poccии против тех, кото¬рые за нее умирают и действительно спасают ее своим подвигом. Но еще тяжелее было убеждаться, что многие из этим, упреков обоснованы.

...

Уж больно часто приходилось слышать, что добровольцы «ведут себя, как больше¬вики, словно весь мир только для них и существует»... Были у меня и другие наблюдения по части разгула. На том же пароходе от Новороссийска до Одессы шла в течение почти трех суток азарт¬ная карточная игра; она продолжалась целую ночь уже по прибытии в Одессу. Один из трех офицеров добровольцев, ехавших со мною в моей каюте, принимал в ней весьма оживленное участие. В последнюю ночь он совсем не ложился и вернулся к нам в каюту лишь в восемь часов утра. Притворно весело посвисты¬вая и видимо храбрясь, он рассказал нам, что ему не повезло в эту ночь: «продулся, спустил полторы тысячи». Я был испуган этой развязностью, так как знал, что в это время офицеры полу¬чали ничтожное вознаграждение: 250 - 300 рублей, т. е. гроши при тогдашних ценах. «Как бы он не застрелился», выразил я мое смущение, когда он вышел. Но прочие попутчики офицеры только рассмеялись: «как, чтобы этот застрелился, да у него за пазухой {184} по меньшей мере полтора десятка тысяч рублей. Ведь он прямо с фронта. Бои, как знаете, были успешные, а он командовал самостоятельной частью; сколько же он с мертвых большевиков-то набрал».
Этот небольшой разговор вдруг разом осветил мне всю оборотную сторону медали. Ничтожные, нищенские оклады при есте¬ственной наклонности молодых офицеров к разгулу. Как не по¬нять весь ужас тех искушений, которые создаются на этой почве. Тут есть величайшая ошибка командования добровольческой армии. Как раз перед описанной сценкой на пароходе мне и другому де¬путату совета государственного объединения, С. И. Маслову, пришлось докладывать генералу Деникину о необходимости повышения окладов офицерам.
Мы указывали на случаи в Одессе, когда среди налетчиков попадались офицеры-добровольцы. Но Деникин в этом случае проявил непонятное упорство, обнаружившее неумение перейти от героического масштаба к государственному. В дни героического периода добровольческая армия располагала грошами. И Деникин, редкой честности человек, был помешан на бережли¬вости. Впоследствии, когда деньги стали печататься в Ростове, он все еще совершенно не считался с теми средствами, какие давал ему печатный станок. «Да откуда же я возьму средств для такого колоссального бюджета», волновался он. В виде компромисса он соглашался на некоторые прибавки на дороговизну — различные для различных мест, но по тону беседы было не трудно предвидеть (что и случилось в действительности), что прибавки будут недоста¬точны и заставят себя долго ждать. «Нет, извините», сказал он в заключение, «денег с них довольно, что мне их баловать. Вот с мертвых большевиков брать — это ихнее законное право, пускай себе берут». И Деникин вдруг как то странно улыбнулся.

...

Обирание трупов большевиков приобрело характер своеобразного спорта. Мне приходилось слышать от добровольцев, что дни, непосредственно следующие за сроком получения жалования красноармейцами, были любимыми днями атак добровольческой армии. Война становилась чем то вроде охоты за пушным зверем (Строки эти были уже пописаны, когда я услышал интересную беседу в вагоне. Генерал горячился и доказывал невозможность аннулировать платежную силу керенок. «Помилуйте, — говорил он, — ведь этак мы уничтожим всю лихость атак, сколькие живут надеждой снять керенки с трупа».).
Было на этой войне и худшее, чем обирание трупов. В Одессе и в Крыму мне приходилось слышать частые жалобы на грабежи, в которых принимали участие не только казаки, но и целые добровольческие части. В Одессе хлеборобы именно этим объясняли свое недоверие и недовольство добровольческой армией: в их среде говорили о форменном разграблении целой помещичьей усадьбы добровольцами. Из Крыма доносились такие же вести. К сожалению, они подтверждались рассказами многих офицеров доброволь¬цев. Вот что мне пришлось слышать от них по этому поводу.
Независимо от того, что до весны 1919 года оклады добровольцам выдавались нищенское (крупное увеличение последовало лишь в апреле 1919 года), выдача во многих частях запаздывала так, что приходилось сидеть по три-четыре месяца без гроша. При этом интендантство не было налажено и казенный стол периодически отсутствовал: без денег сидели не только отдельные офице¬ры, но и целые части, так что покупать съестные припасы было не на что. «Не умирать же нам с голоду», говорили офицеры, «вот мы и посылаем солдат реквизнуть в соседнем складе свинью либо барана; платить было нечем, а выдавать реквизиционные квитанции было нельзя, так как реквизировать официально можно было только через особые реквизиционные комиссии. Где ее искать эту комиссию, когда она далеко, а есть нечего». Трудно себе представить, до чего может довести «необходимость» в дни междоусобной войны и всеобщего стихийного беспорядка. К тому же и соблазн велик. «Реквизицией» свиньи или барана во время голодовок довольствовались лишь сравнительно скромные. По словам офицеров добровольцев, были целые части, очень доблестные и отважные в бою, но усвоившие себе форменные грабительские приемы. Они «реквизировали» все, что попало, белье, обувь, драгоценности и даже деньги.

...

Неуди¬вительно, что в добровольческой армии сложился двойственный тир героя и в то же время грабителя, сильно напоминающего средневековье. Средневековый воин совмещал в себе те же качества — разбойника и рыцаря. Такие типы неизбежно зарождаются и раз¬виваются на почве хронического междоусобия. В истории доброволь¬ческой армии они сыграли видную роль. Судя по доходящим со всех сторон добровольческим рассказам, таков по-видимому, и знаменитый генерал X, одно имя которого наводить панический ужас на большевиков. С одной стороны, благодаря совершенно ис¬ключительной отваге и лихости он стал легендарным героем, а с другой стороны, добровольцы говорят о нем, что он «возами вывозил с фронта награбленное имущество», что он даже увлекает подчиненные ему войска на подвиги разрешением грабить, не делая строгого различия между врагами и мирным населением. «Со¬вершенно нельзя себе представить Х-ва в условиях мирного време¬ни», говорили мне, «в мирное время это будет уголовный тип, он несомненно кончит судом и каторгой, но для войны с большеви¬ками ему цены нет».

...

Помнится, Деникин как-то раз выразился при мне о своих войсках — «у меня дисциплина, хоть и не такая, какая была в доброе старое время, но все таки дисципли¬на: умирать не отказываются». Я не сразу понял, чем же дисцип¬лина другая, чем в прежней армии, но офицер-доброволец ответил на мое недоумение: «не такая, потому что грабят, а сража¬ются великолепно».

...

Легкой рысью проносились по широкому проспекту сотни казаков; добродушные улыбки кубанцев, загорелые лица офидеров, часто мелькавшее беленькие Георгиевские кресты и безконечный восторг, неимоверное счастье освобожденных людей...
Никаких вопросов добровольцам никто не задавал и у всех была в душе одна скрытая молитва, а в мозгу одна опасливая мысль: «только бы устояли... только бы не откатились, только бы не отошли... только бы довели свое святое и великое дело до счастливого конца...»
В тот же день к вечеру, когда по проспекту тянулись тачанки с пулеметами и обозы, по городу был расклеен приказ коменданта о присоединении Екатеринославской губернии к территории Добровольческой Армии, о восстановлении полностью «права собственности» и о введении в действие всех прежиих законов Российской Империи и о смертной казни на месте за бандитизм. Но на утро другого же дня восторженность сменилась досадливым недоумением. Вся богатейшая торговая часть города, все лучшие магазины были разграблены, тротуары были засыпаны осколками стекла разбитых магазинных окон, железные шторы носили следы ломов, а по улицам конно и пеше бродили казаки, таща на плечах мешки, наполненные всякими товарами...
Мануфактура, консервы, бутылки вина, обувь, коробки мыла, туалетные зеркала, галстуки, все это не забранное и испорченное валялось тут-же на тротуарах, создавая полную картину настоящаго погрома...
Вышедшее с утра на улицу люди поспешили обратно по домам и весь день то городу бродили темные люди, водившее за собой кучки казаков и указывавшее им наиболее богатые магазины. Грабеж шел во всю...
К обеду разнеслась весть о приезде генерала Шкуро и улицы снова наполни¬сь толпой.
Увидев молодого генерала, идущаго впереди бесконечной ленты конных войск толпа забыла печаль прошлой ночи...
Прилив твердой веры и новые надежды охватили исстрадавшихся людей. Генерала забрасывали цветами; молодые и еенщины, крестясь и плача, целовали стремена принесшего освобождение генерала.
И впервые после трехнедельного молчания зазвонили церковные колокола... Шкуро, устало покачиваясь в седле, смущенно улыбался; к его простому, загорелому лицу как-то не шли ярко-красные генеральские лацканы и еще вчера никому неизвестная фамилия Шкуро сегодня стала ореолом освобождения и надеждой на восстановленёе Родины...
А вечером, когда счастливая и утомленная толпа разбрелась по домам, на улицах опять появились кучки казаков, принявшиеся эа продолжение погрома и грабежа еще сохранившихся магазинов.

...

Продолжавшиеся беспрерывно грабежи, совершенно произвольные аресты заставили видных в городе лиц обратиться лично к генералу Шкуро с просьбой принять меры к устранению этих явлений, так омрачающих велико-радостные дни ...
Генерал, улыбаясь, сперва остановился на том, что грабят не его казаки, а казаки группы генерала Ирманова, но увидев недоумевающие и удивленные лица стоявших пред ним обшественных деятелей, находчиво и убедительно как бы не без оснований, сказал:
— «Господа! О таких вещах сейчас еще не время говорить... Екатеринослав еще фронт и если нам придется на некоторое время изменить линию нашего фронта, то вы можете снова очутиться в районе большевистского фронта... Этого, господа забывать не следует!..»
Линия фронта не изменялась, а грабежи росли и перенеслись на частные квар¬тиры. По ночам раздавались отчаянные крики подвергавшихся ограблениям.
Отправилась делегация к генералу Ирманову, и старый вояка, сидя засыпая в кресле во время докладов своего адъютанта, сослался на свою в этом беспомощность, отмечая, что борьба с уголовными преступниками не входит его чисто военные обязанности, а лежит на обязанности полицейских властей.
Когда-же генералу было указано на то, что грабителями и уголовными пре¬ступниками являются казаки подчиненных ему же частей, — он удивленно,- старчески-дряхлым голосом, произнес:
«Да неужели?... Вот канальи!...» и по его лицу скользнула счастливая отеческая улыбка...

...

Город, являвшейся центром одной из богатейших русских губерний, был в полном распоряжении пьянствовавших казаков, грабежи не прекращались. Донцы и кубанцы гнали разрозненные и растаявшие части красных уже за Киев, а в Екатеринославе творилось нечто кошмарное;
Губернатор Щетинин взялся за организацию власти в губернии и в уезде. ...
А грабежи, пьянство и разгул в городе не унимались... Были случаи насилия.
Только ко дню приезда в Екатеринослав Главнокомандующего генерала Деникина грабежи и насилия несколько утихли.

Контр-разведка развивала свою деятельность до безграничнаго, дикого произвола, тюрьмы были переполнены арестованными, а осевшие в городе казаки открыто продолжали грабеж.
Организованная Щетининым государственная стража не решалась вступить в бой с казаками, а без боя ничего нельзя была предпринять, ибо казаки вели грабеж в полном вооружении.
Потихоньку вечерами грабили и какие-то офицеры.
Вопли газет сделали лишь то, что губернатор Щетинин вызвял к себе трех редакторов местных газет и предложил им все заметки о грабежах, появлявшиеся обильно в хронике, помещать без указания, что грабеж произведен казаками.
После возражений и споров пришли к соглашению в том смысле, что каждом случае ограбления, производимого казаками, в заметках будет указываться, что грабеж был произведен людьми, одетыми в военную форму.
За все время пребывания Щетинина на посту губернатора это было единственным его мероприятием по борьбе с грабежами, хотя и очевидно было, что в этой борьбе он был совершенно бессилен и одинок.

и про Первую конную через полгода

Как-то утром по железнодорожному мосту, направляясь в город, прошла кавалерия, поразительно похожая на еще сохранившуюся в памяти кавалерию генерала Шкуро...
Те же худые лошаденки; всадники со скуластыми и улыбающимися лицами, лукаво выглядывавшими из под высоких мохнатых папах.
Неописуемо было удивление, когда этот отряд, въехав в город, рассыпался на небольшие группы в три-пять всадников и занял те самые конюшни, в которых эти же лошади с этими же казаками стояли, будучи в рядах конницы Шкуро.
Казаки улыбались и говорили, что они против коммуны, но и против поляков, и что если бы Деникин не повесил их кубанских вождей из Рады, то они взяли бы Москву, и Россия была бы Россией, но и казачество имело бы свою самостоятельность. А теперь ни ему, ни нам, а чертям - коммунистам!.. Мы, говорили казаки, сейчас все идем на поляков, и вот завтра увидите много старых знакомых!..
С трепетом ожидали мы прихода старых знакомых, ожидая новых грабежей...
Но каково было видеть, когда беспрерывной лентой в течение трех дней шли казаки через город, останавливаясь, застрявшей к ночи частью, на ночлег в городе, и не только ни одного ограбления, но ни одного выкрика не было слышно.
В старые квартиры на несколько минуть, «чтобы повидаться», заворачивали бывшие добровольческие хорунжие, сотники и есаулы, без погон, но с какими то наашивками на рукаве.
Днем в городе играли три оркестра музыки, и Буденный с Ворошиловым, оба верхом, с восторженными криками «ура» и «даешь Варшаву!», пропускали мимо себя десятки тысяч сынов Дона и Кубани.
За три дня сплошной лентой через Екатеринослав, направляясь на запад, прошло свыше сорока пяти тысяч всадников, и те же самые казаки, которые всего только год тому назал день и ночь грабили город, сейчас проехали по городу, как лучшая из лучших дисциплинированных армий.
Чтобы поднять настроение населения большевики выпустили плакаты о поимке частями Буденного бандита Махно, но части Буденного давно и далеко ушли за Екатеринослав, и спустя два дня мы узнали, что Махно вырезал весь Лозовской Исполком.
Заехавший к нам повидаться казак, кем то умышленно уязвленный тем, что ныне служит и идет на бой под командой «жида Троцкаго», горячо и убеж¬денно возразил:
«Ничего подобного! Троцкий не жид... Троцкий боевой!.. Наш!.. Русский!.. А вот Ленин тот — коммунист... жид, а Троцкий — наш... боевой... русский!.. Наш!»
И хлестнув нагайкой коня, помчался догнать ушедших далеко вперед то¬варищей ...

...

Вследствие неналаженности снабжения и несвоевременного получения всего необходимого, командный состав армии и войсковые части прибегали к реквизициям у населения.
Платные реквизиции, в этих случаях, были вдали законными; но так как были часто случаи, что войсковые части не получали своевременно причитающихся им денежных средств, то реквизицш производились и бесплатных. В начале случаи бесплатных реквизиции были редки и при их производи выдавались населению квитанции на забранные продукты, но впоследствии, к концу лета 1919 года, они не только участились, но стали обыденным явлением.
Войска называли это «самоснабжением», а, фактически, эти реквизиция превратились просто в грабеж, возбуждавший население против армии.

...

Беспрерывно двигаясь вперед, армия растягивалась, части расстраивались, тылы непомерно разрастались. Расстройство армии увеличилось еще и допущен¬ной Командующим Армией мерой «самоснабжения» частей.
Сложив с себя все заботы о довольствии войск, штаб армии предоста¬вила, войскам довольствоваться исключительно местными средствами, используя их попечением самих частей и обращая в свою пользу захватываемую воен¬ную добычу.
Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами — в грабеж и спекуляцию.
Каждая часть спешила захватить побольше. Бралось все; что не могло быть использовано на месте — отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки... Подвижные запасы войск достигли гомерических размёров, — некоторая части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами. . . Огромное число чинов обслуживало тылы. Целый ряд офицеров находился в длительных командировках по реализации военной добычи частей, для товарообмена и т. п.
Армия развращалась...
В руках всех тех, кто так или иначе соприкасался с делом «самоснабжения», ... оказались бешенные деньги, неизбежным слёдствием чего явились разврат, игра и пьянство. . . К несчастью, пример подавали неко¬торые из старших начальников, гомерические кутежи и бросание бешенных денег которыми производилось на глазах всей армии

...

Общий голос с мест: крестьяне встретили Добровольческую Армию очень хорошо, сейчас отношение к ней в корне изменилось. Конечно, в этом виноваты не одни администраторы, виноваты также и те войсковые единицы и отдельные воинские чины, особенно из числа обозных и туземцев, которые позволяют себе совершенно откровенный грабеж населения, но при благожелательной администрации это зло было бы и легче устранимо и не играло бы роли последней капли, переполняющей чашу крестьянского долготерпения, каковую оно играет сейчас.
Полковник, недавно приехавший в Ростов из Острогожского уезда, сам крупный помещик, рассказывает, что крестьяне в этом уезде, вооружившиеся против большевиков и имеющие хорошо- спрятанные где-то не только винтовки и пулеметы, но даже орудия, теперь готовы пустить все эта и. ход против Добровольческой Армии, доведенные до этого грабежами, чинимыми войсками, а также безудержно разыгравшимися аппетитами помещиков, поощряемых местной администрацией.

...

Выше все отрывки из мемуаров - самых разных людей - и высокопоставленных военных, таких как Луковский, Врангель, Деникин,, и гражданских, и простых обывателей. А вот ниже как итог цитата из современного историка - сочуствующего кстати Белому движению:

Чем пестрее становилась Добровольческая армия по составу, чем прочнее укоренялось в ней "самоснабжение" за счет разворовывания трофеев и грабежа "благодарного населения", тем быстрее шло моральное разложение.

Первые идейные добровольны, вступившие в армию накануне "Ледяного" похода, выбывали из строя, уменьшались в числе. В боевых частях их оставалось все меньше, в основном они служили на командирских и штабных должностях.

Офицерский состав все сильнее разбавлялся теми, кто встал в ряды армии без особого душевного подъема. Кто-то просто посчитал это своим долгом Кого-то привела в ее ряды товарищеская солидарность. Кого-то загнала нужда. Кто-то умел только воевать и искал применения своим боевым навыкам. Кем-то владела слепая жажда мести. А в ком-то взяли верх, растоптав честь и совесть, самые низменные инстинкты, укоренилось восприятие войны как "законного" способа разбойничать и грабить. Когда армия стала пополняться путем мобилизаций, среди попадавших в нее по принуждению неизбежно оказывались и преступные элементы, и те, кто норовил использовать военную форму и оружие для пополнения своих карманов и вещевых мешков.

С "червоточиной" оказалось и офицерское пополнение, прибывшее из Украины и Грузии. Многие за полгода гетманской власти привыкли к необременительной службе в частях, существующих лишь в виде штабов и канцелярий, в комфортных городских условиях. Те, кого захватила спекулятивная горячка Киева, почувствовали вкус к легкой наживе. Восьмимесячное тифлисское безделье, голодание и нищенствование подорвали нравственные устои даже в молодых офицерах, которых еще не успела деморализовать мировая война. Многие приобрели навыки купли-продажи и не видели ничего зазорного в том, чтобы поправлять свои дела спекуляцией. И оказавшись в Добровольческой армии, они стали подыскивать "теплые местечки" в тыловых учреждениях и возможность подзаработать.

Уже летом начался отток в тыл из боевых частей наименее стойких офицеров в ком "шкурный" инстинкт брал верх над чувством долга. Такие, как тогда выражались, вовсю старались "ловчить". Одни "ловчилы", только вступившие в армию добровольно или мобилизованные, всеми способами стремились избежать отправки на фронт и занять тыловые должности. Лучше всего связанные с распоряжением материальными ценностями. Другие, уже "навоевавшись досыта" среди них появились и "первопоходники", всеми путями добивались перевода в штабы или тыловые учреждения армии Не получалось устраивали себе длительные "командировки". Были и такие, кто покидал фронт по фиктивным документам о ранении или болезни. В тылу они пускались в "коммерческие предприятия" и кутили в ресторанах, разбрасывая легко доставшиеся деньги. В донских госпиталях и лазаретах постоянно находилось некоторое число "раненых" и "больных", которые "лечились" исключительно вином и продажной любовью.

Заняв тыловую должность, "ловчила" держался за нее, опасаясь, что кто-либо из вновь поступивших в армию или мобилизованных офицеров займет ее по причине старшинства, опыта и знаний. И для защиты своего права на занятие "теплого местечка" использовал свой "добровольческий стаж".

Не менее пагубно влияли на моральный облик армии кубанские казаки: снисходительностью к плененным "станичникам" и лютостью к иногородним, пленным и беззащитным семьям красноармейцев, панибратством между рядовыми и офицерами, круговой порукой, всеядной жадностью до чужого, прежде всего "большевицкого", добра. Продвигаясь по Кубани, казаки Покровского вешали и устраивали массовые порки плетьми или шомполами за "большевизм". Как в грабеже, они и в бессудных расправах не отличали казака от иногороднего.

В армии быстро формировалась особая психология возмездия за все понесенные потери и пережитые страдания. Из нее вырастала двойная мораль: одна в отношении своих, другая "большевиков". Револьвер, винтовка и шашка, а с ними шомпол, кнут, веревка и огонь стали "законным" обоснованием собственного права на чужую жизнь и добро. "Большевиками" считали всех, кто вольно или по принуждению оказался причастным к красноармейским формированиям и советским учреждениям. Чужая жизнь, в первую очередь "большевика", ничего не стоила. Чужая собственность, особенно "большевицкая", считалась законной добычей.

Пережив самые тяжкие испытания, "первопоходники" воспитались в презрении к тем офицерам, кто не пошел с ними в начале 18-го, предпочел выждать. И люто ненавидели тех, кто пошел, пусть даже по мобилизации, в Красную армию. Поэтому взятых в плен офицеров, как правило, безжалостно расстреливали.

Деморализации способствовала и слабость судебных органов армии, невозможность в походно-боевой обстановке проводить дознание и следствие, неуловимость и безнаказанность преступников, все более безразличное отношение в частях к криминальным "подвигам" сослуживцев. Катастрофически не хватало военных юристов. Судопроизводство в полковых и военно-полевых судах было предельно упрощенным: в походных условиях едва хватало времени на беглое разбирательство и скоропалительный приговор, который сводился к простой формуле "казнить или миловать". Исходя не из писаных законов, а из собственных, "добровольческих" представлений о справедливости, военно-полевые суды были милостивы к добровольцам и беспощадны к "большевикам".

По мере развертывания армии и расширения занимаемой территории командующий и его штаб все дальше удалялись от "самой гущи армейского быта с его грехами и пороками". Корнилов в 1 -м Кубанском походе намного больше мог увидеть собственными глазами или услышать из уст местного жителя, чем Деникин во 2-м Кубанском походе узнать из рапортов и докладов. И, по его признанию, доходило до него немногое, "доставляя немало огорчений". Ситуация усугублялась идейной, моральной и психологической несовместимостью между казаками и офицерами регулярных, тем более гвардейских, частей. Казаки, больше донские, меньше кубанские, благодарные за освобождение своих областей, в глубине души считали "ахвицерив" и "юнкерей" из интеллигенции людьми "без кола и двора", "перелётухами". Сами без зазрения совести забиравшие добро иногородних и не гнушавшиеся грабежом горожан, они резко осуждали добровольцев, когда те прибирали к рукам казачье добро. Особенно недружелюбные отношения складывались между донским офицерством и добровольческим, чему благоприятствовала нездоровая атмосфера тыловых гарнизонов, особенно в Новочеркасске и Ростове. Добровольцы кастовую замкнутость и эгоизм казаков считали дурным и негостеприимным отношением к себе. Казаков же раздражало в добровольцах бравирование монархическими взглядами и символами, высокомерием, презрением ко всему "недобровольческому". На этой почве в тыловых городах часто случались пьяные скандалы.

По всему, "добровольческая" психология, основанная на обостренном восприятии и культивировании своей отверженности и исключительности, порождающими враждебность ко всем остальным слоям населения, уже прочно устоялась.

...

В мае июне Добровольческая армия вышла за пределы казачьих областей и вступила в губернии, где сельское и городское население не только рабочие, но и средние слои - встречало ее без того сочувствия, с каким относились к ним казаки. В лучшем случае с доброжелательным любопытством. Чаще равнодушно-выжидательно. Доброжелательность крестьян Украины и черноземных районов России вызывалась ожиданиями, что большевистскую продразверстку сменит свободная торговля по вольным ценам. А потому реквизиции за квитанции, по которым неизвестно кто и когда заплатит, они восприняли как грабеж. И недовольства не скрывали. Порой это недовольство выливалось в пассивное сопротивление реквизициям, укрывательство зерна, скота, муки и продуктов. И тогда добровольцы забирали у "благодарного населения" не только продукты, но и белье, теплую одежду, обувь, домашнюю птицу, скот, лошадей, повозки. Отъем, под угрозой оружия, имущества у крестьян, год назад переделивших между собой помещичьи земли и "барское добро", ощущался ими как справедливое возмездие "болыпевизанствующим мужикам", сознательно или "сдуру" принявшим участие в большевистском "грабеже награбленного".

По мере продвижения войск к Москве ситуация с продовольственным снабжением ухудшалась, а реквизиции участились. Квитанции выдавали все реже, зато все чаще применяли силу к тем, кто отказывался отдавать продукты. Помимо интендантств и хозяйственных частей полков к ним самочинно стали прибегать роты, эскадроны, взводы, а то и мелкие группы военнослужащих. Естественно, без денег и квитанций. Так грань между реквизициями и грабежом исчезла.

Вооруженный грабеж не мог вызвать у крестьян ничего, кроме озлобления. И их отношение к добровольцам и казакам быстро менялось: доброжелательность и равнодушие уступали место враждебности. "Нас грабили большевики, пришла Добрармия, которую мы так ждали, и тоже стала нac гpaбить", возмущались крестьяне. Скоро они прозвали Добровольческую армию "Грабь-армией".

С августа, после введения "военной хлебной повинности", интендантства стали проводить реквизиции в счет нее. Но случалось и по-другому: если деньги для оплаты продовольствия имелись, а заготовить его надо было побольше и поскорее, то интендантства рассчитывались с крестьянами по ценам выше тех, что установило Управление продовольствия. И это только усиливало сопротивление крестьян бесплатным реквизициям, которые проводили потом хозяйственные части полков.

Казаки, пострадав от большевистских реквизиций в 1918 г., как никто жаждали поскорее возместить убытки путем грабежа. Не гнушались даже грабежом казаков же, а особенно иногородних, в своих же областях. Так, весной 1919г. отряды казаков-верхнедонцев, отступившие в Задонье, нападали, обстреляв предварительно, на станицы и крестьянские села, грабили и насиловали. А потом оправдывались: "Часто денег не было за отсутствием аванса, ну и вынуждены были тащить". А как только донские и кубанские части вышли за пределы казачьих областей, они начали в массовом порядке грабить крестьянское население "русских" губерний. Грабили и склады в захваченных городах. Награбленное отправляли в свои станицы, туда же гнали лошадей табунами. За лето грабежи крестьян казачьими частями в местах их дислокации превратились в "сплошные разбои". (кстати, в недавней книжке Здановича есть примеры борьбы с бандитизмом в Красной армии - вплоть до массовых расстрелов и рядового и командного состава и расформирования целых дивизий - и одной из причин активного развития этого явления в частях конных армий - и 1-й и 2-й - называется то, что значительная часть их - в отдельных частях до половины - была укомплектована казаками, перешедшими из Белых армий).

В начале осени в Добровольческой армии, Киевской и Новороссийской группах войск самочинные бесплатные реквизиции и грабежи распространились почти повсеместно, стали обыденным явлением. В Добровольческой армии особенно широко: начальник ее снабжений Деев и интендант Елизаров считали продукты питания "второстепенным видом" централизованного снабжения через интендантство, а потому переложили на плечи полковых хозяйственников обеспечение продуктами личного состава за счет "местных средств". И части, вынужденные довольствоваться "местными средствами", без оглядки на начальство занялись "самоснабжением" за счет "благодарного населения": реквизициями, ничем не отличимыми от вооруженного грабежа. Порой вместо реквизиции сена просто выпускали на крестьянские поля и луга своих лошадей пастись травили посевы и покосы.

Сыграло свою роль и ухудшение состава Добровольческой армии. В мае 1919 г. в нее влились части бывшей Крымско-Азовской Добровольческой армии, куда зимой при их формировании поступило немало офицеров с темным прошлым и преступными наклонностями. Они отличились не в боях, а на ниве "обысков" и "выемок". И в дальнейшем с каждой новой мобилизацией в полки попадало немало нравственно разложившихся людей, а то и просто преступного элемента. Наконец, к прежним мотивам грабежа желание утолить голод, получше одеться, отомстить "большезанствующим мужикам" добавилась корысть ("только гнусность", как назвал ее Деникин). Добровольцы стали грабить ради денег, "товарный излишек" награбленного присовокуплялся к трофеям, пополняя "фонды" "реалдоба".

Стремление "оприходовать" как молено больше привело к тому, что уже никаких обозов не хватало для перевозки огромных запасов захваченного и награбленного. И полки, продвигаясь к Москве, стали захватывать на станциях паровозы, классные и товарные вагоны. Некоторые из них занимали под полковые запасы до 200 вагонов. Все, кто соприкасался с "самоснабжением" и "реалдобом", а с ними, как выразился Врангель, "соприкасались все, до младшего офицера и взводного раздатчика включительно", участвовали в "этом деле" с выгодой не только для своей части, но и для собственного карманна. В результате у них оказались "бешеные деньги", применение которым сразу нашлось в "разврате, игре и пьянстве"

...

Деникин регулярно подписывал приказы и издавал законы о суровых наказаниях за грабеж, вплоть до смертной казни. По наиболее вопиющим случаям массовых грабежей создавались следственные комиссии. И военачальники издавали грозные приказы, запрещающие самочинные реквизиции, поскольку прекрасно видели: грабежи разлагают армию. Однако все приказы и законы встречали глухое сопротивление казачьей и офицерской среды.

Деникин понимал, что надо "рубить с голов", а не "бить по хвостам", однако "общественность", печать и молва уже подняли многих храбрых и удачливых, но склонных к поощрению грабежей военачальников Шкуро, Мамантова, Покровского до высоты "народных героев", дав им вместе с этим ореолом "служебный иммунитет". И главное командование не сумело справиться со старшими начальниками. Те, в свою очередь, вольно или невольно, не смогли обуздать войска в ситуации, когда все слои населения, от крестьян до предпринимателей, не желали жертвовать своим достоянием, делиться своим добром с армией ради победы над большевиками.

Военная юстиция оказалась практически бессильна в борьбе с "самоснабжением" за счет "реалдоба" и "багодарного населения". Расхитители трофеев, грабители и казнокрады в погонах могли попасть под военно-полевой или обычный военный суд только в случае уведомления судебно-следственных органов со стороны их начальства Если же жалоба попадала от жителей в военную прокуратуру, то ее препровождали тому же военному начальству для производства дознания. Начальники, сами многогрешные, предавали подчиненных суду только в том случае, если имели с ними счеты или хотели избавиться от них. При этом старались предавать их именно военно-полевому суду: они сами назначали членов суда и могли повлиять на их приговор, смягчить его.

Следственный аппарат был очень слабым, и следствие в условиях военного времени тянулось бесконечно. Поэтому начальники в случаях, когда дело получило огласку, а карать виновных не хотелось, дело передавали следователю военного суда, находившегося в тылу, а виновного отправляли на фронт, где его и найти-то не удавалось. Это было равносильно прекращению дела,
В итоге из тысячи преступников осуждались и наказывались единицы, которых по
каким-то СВОИМ причинам не хотело выручить их начальство. В тех же редких случаях, когда суду удавалось осудить какого-нибудь расхитителя трофейного и казенного имущества, казнокрада и грабителя, его начальство, ссылаясь на боевые заслуги, обращалось к главкому (на Дону к войсковому атаману) за милосердием. И почти никогда не получало в нем отказа.

Сквозь пальцы смотрела на грабежи проходящих частей уездная и сельская администрация. Как из-за пренебрежительного отношения к крестьянам и их нуждам, так и из опасений вступать в конфликты с военными. В результате недовольство крестьян "катами-деникинцами" становилось еще острее, а растущая враждебность и желание защитить свое добро от "белой саранчи" толкали их в ряды "зеленых" повстанческих отрядов.

...

"Самоснабжение" за счет "реалдоба" и "благодарного населения" стало главным фактором морального разложения войск. Даже в мирных и благодушных людях обстановка разрухи и взаимоистребления пробуждала грабителя. Сознание безнаказанности разнуздывало его. А кричащие недостатки снабжения помогали заглушать последние, уже очень слабые, укоры совести. Поскольку борьба с грабежами носила "бумажный" характер, а наказания за наиболее вопиющие случаи, отягченные убийствами, были единичными исключениями, правилом стало беспрепятственное и систематическое ограбление населения, прежде всего крестьян. И разложение армии, превращение бойцов в грабителей, воюющих ради грабежа и захвата трофеев, пошло быстрыми темпами. О начавшемся разложении армии стали поговаривать, пока еще полушепотом, в тыловых учреждениях уже летом 1919г.

Вкусившие легкого, но увесистого заработка за счет "реалдоба" и "благодарного населения", "шкурные" элементы среди офицеров летом устремились в тыл либо на должности, либо в длительные "командировки". Именно за их счет с лета начались размножение и разбухание тыловых управлений и учреждений Добровольческой армии, особенно бросавшиеся в глаза на фоне постоянного некомплекта боевых частей. Несмотря на большой приток добровольцев и мобилизованных во вновь занятых районах, численность боевых частей увеличивалась медленно. Главными причинами, конечно, были потери, дезертирство насильно мобилизованных крестьян и бегство поставленных в строй пленных красноармейцев, но немалую роль играла и утечка офицеров в тыл.

Рост численности Добровольческой армии в основном и шел за счет размножения и разбухания тыловых учреждений, куда устремлялись во все большем числе офицеры. Там, благодаря многообразным связям, они благополучно пристраивались и с головой уходили в коммерцию и "гомерические кутежи", напрочь забыв о фронте. Врангель, назначенный командующим Добровольческой армией в конце ноября, когда она уже отступила к Харькову, телеграфировал Деникину: "Армия разваливается от пьянства и грабежей". А в рапорте от 9 декабря жестко указывал, что одной из причин "расстройства армии" стало "самоснабжение" войск: "Сложив с себя все заботы о довольствии войск, штаб армии предоставил войскам довольствоваться исключительно местными средствами, используя их попечением самих частей и обращая в свою пользу захватываемую военную добычу. Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами в грабеж и спекуляцию... Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов"

...

Однако чаще всего деньги тоже служили обстоятельством причастности к большевизму или спекуляции. Обыкновенно тех, у кого находили большие суммы денег, обвиняли в спекуляции, а лица, у которых были драгоценные вещи или бриллианты, не оправдывались никогда. Стоило агенту контрразведки увидеть бриллиантовый перстень на руке подозреваемого и судьба его была бесповоротно решена. Такие живыми никогда не уходили. Многие контрразведчики составляли себе таким образом большие состояния и теперь хорошо живут за границей.


Так был собран богатейший золотой фонд, переданный Врангелю в Константинополе. После того как ящик с драгоценностями взял на хранение в свою каюту генерал Шатилов, большая часть их пропала. Но дело было замято Врангелем. Когда, наконец, за вопиющие преступления, несмотря на упорную защиту его Слащевым, предали суду за вымогательство и расстреляли начальника слащевской контрразведки, у него в чемодане нашли около двадцати золотых портсигаров и много других драгоценностей, отобранных им у расстрелянных и повешенных жертв. Помощник начальника ялтинского контрразведывательного отделения капитан Калюжный в Салониках рассказывал мне в присутствии еще двух офицеров, как однажды контрразведка в Ялте арестовала одного видного большевика. От этого арестованного ждали важных разъяснений, и Калюжный приказал его усиленно сторожить. Но утром его разбудил офицер, бывший в карауле, и сказал, что при обыске у арестованного нашли 500 000 рублей и потому они его на рассвете вывели в расход. Офицер этот принес деньги, приходившиеся на долю Калюжного. Пришлось донести, что при попытке к бегству преступник убит. Такие донесения были обычны. Расследований почти никогда не производилось.

Это воспоминания русских. Такие же воспоминания остались и у иностранцев, посещавших белую Россию. В январе 1921 года я ехал из Константинополя в Афины на греческом пароходе "Поликос". Я был в штатском костюме. Пароходный буфетчик, грек, говоривший по-русски, узнав, что я русский, но не зная, кто я, рассказывал мне печальную историю своей попытки завязать торговые сношения с белыми. "Когда деникинские войска были в Харькове, говорил он мне, мне пришла в голову несчастная мысль привезти в Россию товары для населения. Я знал, что русские нуждаются во всем, и привез из Греции большую партию товаров, вложив в это дело все свое состояние. Я получил разрешение в штабе генерала Деникина провезти товары в Харьков. Но когда я приехал туда, меня арестовала контрразведка генерала Кутепова, заявив, что я большевистский шпион. Мои оправдания и жалобы не имели успеха. Генерал Кутепов на мое указание, что я иностранный подданный и привез товары не только с целью самому заработать, но и дать населению то, что ему недостает, сказал, что, значит, я кроме того еще и спекулянт, и обещал меня повесить. Генерал Деникин, до которого дошли мои жалобы, приказал меня освободить. Однако я не получил ни товаров, ни денег конфискованных. Жалобы мои остались без последствий, и меня только еще раз обещали повесить. Теперь вот работаю буфетчиком на пароходе, а до этой поездки был богат. Мой пример подействовал на многих греков и отбил охоту ехать в Россию, где могут ограбить и повесить ни за что".

Такие случаи были обычным явлением. То же наглое издевательство и грабеж продолжались и в Крыму. Грабеж этот шел под флагом борьбы со спекуляцией. Спекулянты действительно кишели кругом как черви, но крупных спекулянтов не трогали. Они платили определенную дань, или имели удостоверения, участвуя в продовольственных поставках, или состояли в администрации. Над торговцами и купцами поэтому всегда висел дамоклов меч контрразведки.

…

На фоне бесправия одних и безнаказанности других развились и достигли чудовищных размеров взяточничество и грабежи. Много говорить об этом не стоит. Сколько уже исписано страниц о грабежах и взяточничестве в белых армиях, от которых трепетало население. Укажу лишь несколько, которые совершали и которыми гордились крупные начальники.

Помню, после взятия Киева добровольцами командующий 1-й армии генерал Май-Маевский отправился из Харькова в Киев. Половина его поезда была нагружена спиртом, который его адъютанты по прибытии распродали в городе. Когда Май-Маевский вернулся в Харьков, Кутепов вместе со мной пошел с докладом к командующему. На столе у Май-Маевского лежал чудной работы массивный золотой портсигар с его огромной монограммой из крупных бриллиантов. Май-Маевский, увидев, что мы смотрим на редкую вещь, спокойно сказал: "Это в знак признательности за поездку в Киев мне поднесли вчера адъютанты".

Помню, в Курске Шкуро пригласил вечером в свой поезд старших начальников. Вечер был интимный с обильным возлиянием. Выпив, Шкуро велел адъютанту принести шкатулку и стал показывать присутствующим редкие и крупные бриллианты, переливая их из ладони в ладонь и объясняя, где и в каком городе во время Гражданской войны он заработал эти драгоценности. Бриллианты эти представляли громадное состояние.

Генерал Мамонтов, возвращаясь после своего знаменитого похода, послал в Новочеркасск жене телеграмму, которая стала известна в штабе: "Поздравляю, надеюсь, что в России теперь никто не будет носить таких бриллиантов, как ты".

Убитый в Болгарии генерал Покровский награбил громадное количество камней и золотых вещей и хранил их в номере гостиницы "Киста" в Севастополе, где он жид во времена Врангеля. Однажды к нему явился генерал Постовский, переночевал, и чемодан с бриллиантами исчез. Контрразведка рапортом начальнику штаба Донской армии генералу Кельчевскому донесла, что все следы указывают на то, что чемодан унес Постовский. Дело, однако, было прекращено по просьбе Покровского, который не мог вспомнить всех вещей, лежавших в чемодане, а главное, не мог и не хотел объяснить, откуда и как у него появились эти вещи.

В Константинополе части войск отдали Врангелю некоторую долю своих золотых и бриллиантовых запасов. Хранить их взял к себе в каюту начальник штаба Врангеля генерал Шатилов. Через некоторое время проверкой была обнаружена пропажа большей части вещей. Врангель просил союзную полицию поиски вещей прекратить и дело замял.

…

Грабежи населения особенно усилились в Крыму, так как снабжение армии было фактически налажено еще хуже, чем при Деникине, а помощь союзников отсутствовала и ресурсы края и населения были еще беднее, чем на территории войск генерала Деникина. Обыкновенно взять большой город значило обеспечить себя многим необходимым надолго и с избытком. Полки и дивизии, бравшие города, обогащались. Этим полкам завидовали.

Завидовали дроздовцам, поживившимся при взятии Харькова, и марковцам, взявшим Курск. При взятии Курска начальник марковской дивизии генерал Тимановский окружил город караулами и в течение целых суток не впускал в него никого из командированных от штаба корпуса, штаба армии и ставки. Все прибывшие из ставки и корпуса комиссии по учету военной добычи задерживались на ближайшей станции. Армия остро нуждалась во всем: в автомобилях, резине, сахаре, коже, сапогах, мануфактуре и т. д. Но генерал Тимановский заявил, что он никого в Курск не пустит, и город сутки оставался в его власти.

А в это время там происходило следующее. Капитан Ходатский, офицер офицерской роты III марковского полка, рассказывал мне следующее: "Когда мы вошли в Курск, нам повезло, мы нашли большие склады кожи. Командир офицерской роты немедленно выставил вокруг складов наши караулы. Затем, оставив целыми замки и печати, мы проделали отверстие в стене и всю ночь возили на подводах товар из складов в помещение роты, и к утру три четверти помещений было забито кожами. Затем перед рассветом отверстие в стене было заделано, и склады с целыми замками и печатями были переданы прибывшим из штаба армии комиссиям. Четыре дня подряд в помещении роты шла торговля продавали спекулянтам товар. Деньги делили на всех. После этого у офицеров появилась масса денег. Шла сильная игра и попойки, во время одной из них сильно избили за что-то ротного командира".